Купавна - Николай Алексеевич Городиский
Кого бы не тронул такой поворот?! И у меня запершило в горле. Мне стало стыдно за себя. Тягостное чувство моей ошибочной несправедливости придавило меня: только-только, когда в окнах этого дома зажегся свет, я подумал о нем, как о гиблом месте! И вот… Мне бы искупить дурные мысли, упасть бы на колени перед Клавдией Поликарповной! Может быть, я так бы и поступил, но вдруг хлопнула дверь, на пороге появилась Мария Осиповна Огородникова.
Салыгин метнулся к ней.
— Извини, карась-путешественник! — встретила она его, не обращая на всех остальных внимания. — По делу своему задержалась. Вот принесла, смотри. Не влюбись только, покой потеряешь. А не то, возврати по-честному.
— То, то!.. То самое! — не просто воскликнул, а вскричал Салыгин, глянув на поданный ему предмет.
Да, это был утерянный им медальон. Раскрыв его, Владимир Иннокентьевич продолжал торжествовать, обнимая Марию Осиповну:
— Спасибо, чертушка!.. И фотография целехонька. Какой удивительный случай! Право, ожил я… Непостижимо!
И от внезапной радости человек может потерять силы. Точно так было и с Владимиром Иннокентьевичем. Я вовремя успел заметить это и поспешил подать ему стул.
Салыгин присел, оглядывая нас такими глазами, будто хотел сказать: видите, я не запятнал свою совесть, хотя такое и стоило мне инфаркта!
И Градов стал неузнаваем, весь побледнел, взглянув на медальон. Сумел только прошептать:
— Регинушка!.. Купавна…
— Мамочка… Мама моя, — едва пошевелила губами Светлана Тарасовна, когда медальон оказался в ее руках. И, словно лишь сейчас увидя Салыгина, вскрикнула, бросаясь к нему: — Вы!.. Живы?! Здравствуйте!.. Я узнала вас, Владимир Иннокентьевич!.. Милый, славный, спасибо вам! — Тут же переметнулась к Агриппине Дмитриевне: — Гриппочка! Я же тебе рассказывала, а ты… Посмотри, это же моя мама! — Потом кинулась к Градову: — Николай Васильевич, смотрите же, какая у меня была мама!
Кому ж еще, как не ему, знать, какой была ее мама в те далекие годы.
Часть четвертая
ЕСТЬ И ТАКАЯ ПАМЯТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Светлана Тарасовна написала мне:
«…Приболел Николай Васильевич. И у меня болит душа за него. Он стал для меня точно кладезь с живой водой. И трудно без него по вечерам. Все думаю: вот сейчас откроется дверь, войдет он, поразительно застенчивый с той поры, как в его руке оказалась фотография моей мамы.
Николай Васильевич не говорит со мной о моей маме, но в его рассказах о молодости, о прошедшей войне за каждым словом видны судьбы людей, которых разбросала война по разным сторонам света, а у кого и жизнь отобрала…
Мне слышится голос Николая Васильевича из его детства: «Кулаки у Степы Бездольного — бык не устоит. Но он не применял силу свою во имя зла. Наши с ним воинственность, мужество и воля были устремлены на защиту справедливости. Мы всегда думали о том, как сделать человека еще счастливее, духовно богаче и красивее. И я ничуть не ропщу на прошлое нашей юности, когда мы отдали должное красноармейской службе, а не бегству в тайгу за золотом». Он сказал так, но не упомянул имени моей мамы, не упрекнул ее в измене. Но я поняла: он думает о ней. Чутьем и догадкой сознаю: они продолжают любить друг друга, и со мной происходит такое, будто я листаю волшебную книгу, в которой разговаривают живые с мертвыми.
Я вижу, как улыбается моей маме Николай Васильевич одними глазами, и лицо его от этой искрящейся улыбки становится необыкновенно привлекательным и даже прекрасным. И будто мама приготавливает ему крепкий горячий кофе. Она вся в заботе о нем, не сводит с него влюбленных глаз.
И я возле них. Он подхватывает меня, малышку, на руки, широко улыбается мне, открывая зубы цвета осеннего палого листа. Это оттого, что он курит махорку. Но зато как сохранил Николай Васильевич звучность и полноту голоса и зоркую твердость взгляда! Свое тело он держит прямо и бодро, позавидовать можно… Но отчего он вдруг произносит: «Пусть в человеке находится хоть сто относительно средних, отведенных ему от рождения природой жизней, однако всему существует предел: раны и увечья дают о себе знать — это напоминание о смертном часе»?..
И все же, даже произнося подобные слова, Николай Васильевич остается оптимистом: «До встречи с тобой, моя Купавна! У меня есть только «вчера» и «сегодня», но я всегда знаю: должно прийти и «завтра». Оно придет. Захочется взять небо в ладони, чтоб испить его голубизну, затем хорошо будет размашисто ткнуться в родную землю, отдать ей свое тепло и навсегда замолкнуть!»
Жестока у него болезнь сердца. Николай Васильевич не говорит об этом, а я чувствую его боль. Но он невероятно цепок. И когда я думаю о нем, ранее не подозреваемая сила появляется и во мне. Я готова ради спасения этого человека пожертвовать своей жизнью, отдать ему все тепло своего сердца и навсегда замолкнуть».
Написал мне и Градов:
«…Бродит по земле всякое зло. Знаешь, что на прощание сказала мне Клавдия Поликарповна? «Злые руки производят иногда дорогие вещи. Наверное, так было и со Светочкиным медальоном. Благо наконец-то он попал в добрые руки. Скажите ей, пусть она хранит его, ведь он послужил добру».
Что ж, это, пожалуй, так. Медальон — порождение рук Шкреда. Однако его поделка, причинив зло многим людям, особенно Владимиру Иннокентьевичу, послужила и добру: я теперь знаю — Светлана Тарасовна дочь Шкреда, но я смотрю на нее как на свое родное дитя. Добром поминаю твоего Ястребка — Тараса Шатайко и его матушку…
Злые и добрые дела!.. Зло не надломило мою душу, живет добро. Намного добрее стал я смотреть на людей, побывав в доме Колосковых. Должен сказать, что ехал я в Суздаль с большим нежеланием увидеться с Агриппиной Дмитриевной. Хотелось наяву повстречаться о красноармейским прошлым, поплюхаться
