Евсей Баренбойм - Доктора флота

— Подожди, расскажи толком. Откуда ты знаешь?

— Я был там.

— Насмерть?

— Наверное. Стрелял с трех шагов. Почти в упор.

— А ты не разыгрываешь меня? Сегодня же не первое апреля?

— Ну и дурак. Стану я шутить такими вещами.

— Верно, не станешь, — задумчиво повторил Миша. Внезапно лицо его просветлело. В словах Пашки он нашел противоречие. — Послушай, если ты не врешь, то каким образом оказался здесь? Не бросил же ты ее раненую или мертвую?

— Сразу после выстрела я побежал звонить в «скорую». У них дома телефон не работал. А потом решил не возвращаться. Зачем я там, скажи, нужен?

— Неужели бросил ее одну с Алексеем?

— Нет. Алексей сразу после выстрела убежал. На «скорой» сказали, что немедленно выезжают. С ней оставался брат… — И, еще больше разволновавшись, наклонился к Мише и, заглядывая ему в глаза, пояснил: — Ты ведь знаешь — я из босяков. Был на учете в милиции. Зачем мне ввязываться в историю со стрельбой и убийством? Припомнят старое. Можно испортить себе все будущее. Скажи, разве я неправ?

Миша внимательно, словно заново посмотрел на красное от волнения лицо старшего сержанта, спросил:

— Почему Алексей стрелял?

Пашка замялся.

— А черт его знает. Наверное, приревновал ко мне.

— Ну и сволочь же ты, — брезгливо бросил Миша, пряча книги в тумбочку.

Пять минут спустя, натянув суконку и схватив с вешалки бескозырку, он уже бежал по улице Дрылевского, где жила Лина. Еще издали он увидел около дома небольшую толпу. Женщины громко обсуждали недавнее событие.

— Подумать только, военный человек, офицер, симпатичный такой, — говорила одна, пожилая, повязанная платком. — Аккурат под моим окном прощались. За руки так бережно ее держал. А оказался бандит.

— Да откуда вы, бабуля, знаете, что он бандит? Может, он любил ее и из ревности? — возражала другая, молодая, коротко стриженая.

Дверь в квартиру Якимовых была заперта. Потолкавшись среди женщин, Миша выяснил, что Лина осталась жива. Ее увезли в городскую больницу, поехал туда с нею брат, а отцу, который находился в командировке, дали телеграмму.

С улицы Дрылевского Миша пошел в больницу. В ее унылых, малоприспособленных зданиях размещались некоторые клиники Академии и Миша часто бывал здесь. К Лине его не пустили, но дежурный хирург сказал, что у девушки пробиты мягкие ткани левого плеча, ранение легкое и через месяц она будет здорова.

— Слава аллаху, — вслух произнес Миша и подумал, что сейчас любыми путями нужно повидать Алексея. Вероятнее всего он не знает, что Лина жива, и казнит себя за ее смерть.

Он медленно шел к выходу по пустынному больничному двору, думая, как найти Алексея. Он был уверен, что после случившегося тот не пустился в бега. Значит, остается два варианта: самоубийство или явка в милицию с повинной. Пистолет, как рассказал Пашка, Алексей бросил. Нужно искать Алешку в милиции.

Только в одиннадцатом часу вечера Миша нашел отделение милиции, где сидел Алексей. Дежурный милиционер разрешил свидание.

Алексей лежал на нарах лицом к стене. Когда Миша вошел в камеру, он даже не пошевелился, не ответил на приветствие. Внутри ощущалась страшная пустота. Жить не хотелось. Проклятая осечка. Зря он бросил пистолет. В нем оставался еще один патрон. Как все было бы сейчас просто…

— Наверняка думаешь о самоубийстве, дурак, — нарочито грубо сказал Миша, садясь рядом с Алексеем на нары. — Так слушай, Отелло. Лина жива и только легко ранена в плечо. Через месяц она будет здорова.

Некоторое время Алексей не поворачивался и молчал, потом тихо спросил:

— Не врешь? Меня успокаивать не надо.

— Из вполне достоверных источников. Полчаса как из больницы. Разговаривал с дежурным хирургом. Сказал: «Ваш друг плохо целился».

— Ой, Мишка, Мишка, — прошептал Алексей. Голос его внезапно оборвался, и Миша увидел, что плечи у Алексея вздрагивают.

Тогда он встал, не спеша дошел до двери, обернулся:

— Поплачь, Леха. Тебе полезно. Увидимся завтра.

Глава 2

НА ПРАКТИКЕ

Там обретали мы сноровку

Держать и скальпель, и винтовку

Из писем Миши Зайцева к себе.

9 октября 1943 года.

Мои записи, первоначально задуманные как письма к себе, постепенно превращаются в заурядный дневник. Все больше пишу о событиях, все меньше анализирую собственное состояние. Ну и пусть. В конце концов, нельзя постоянно копаться в себе. Тем более что вокруг происходит столько важного и значительного. Итак, послезавтра мы отправляемся на практику на действующие флоты, а после практики, судя по усиленно циркулирующим слухам, возвращаемся в наш любимый Ленинград. В кубрике только и разговоров, что об этих делах. Немцы нашему возвращению помешать не могут. Кишка тонка. Они отступают по всему Южному и Центральному фронтам. Сегодня передали, что наши войска освободили Новороссийск. И такие радостные сообщения каждый день. Огорчает одно — история с Алексеем. На практику он, естественно, не едет. Скорее всего, суд над ним состоится в наше отсутствие. Я узнал у военного юриста, что Алексею грозит пять лет тюрьмы. Но, несмотря на это, он держится мужественно, пробует даже заниматься. По его просьбе я принес ему учебники. А Лина быстро поправляется. Ребята видели, как она гуляла по больничному парку.

Я не перестаю думать о поступке Алексея. Что это? Проявление воли или безволия, силы или слабости, большой любви или ревности? С ума сойти — так испортить свою жизнь. Алексей этой темы не касается. Вообще он больше молчит и курит, курит страшно много, почти беспрерывно. На гауптвахте курение почему-то не запрещают. Я перетаскал ему всю его и мою махорку, променял на базаре мыло на несколько пачек и все равно ему не хватает.

С Алексеем я дружу давно. Мне казалось, что хорошо изучил его. Оказывается, что мы хоть и живем рядом целых три года, а все равно ни черта не знаем друг о друге. Я долго размышлял, мог бы я совершить нечто подобное, и решил, что нет. Что бы дурного ни сделала мне женщина, мне было бы жаль ее убивать и я не поднял бы на нее пистолет.

Пашка Щекин едет на практику в Ленинград. Туда посылают двадцать пять человек. Меня, хоть я и просился в Ленинград, Васятку и моего нового друга Алика Грачева направляют на Северный флот.

10 октября.

Вчера нам долго не спалось и Алик рассказал мне, что его отец окончил два класса церковной школы, воевал в империалистическую войну, был подносчиком снарядов в Чапаевской дивизии. Из-за хорошего почерка стал писарем, потом помощником счетовода. В Васильсурске они жили в восьмиметровой комнате в деревянном бараке, бывшей кухне, где всегда зимой ночами замерзала вода. Алик был единственным сыном. Уходя на работу, родители запирали его в комнате. Постоянная изоляция наложила сильный отпечаток на его характер. Он и сейчас теряется в больших компаниях, любит тишину, никогда не скучает в одиночестве, много читает. Только за несколько лет до войны они переехали в Ленинград. На курсе Алик ничем не знаменит, но я знаю, что у него хорошая душа и на него можно во всем положиться.

11 октября.

Сегодня вечером мы уезжаем на практику, но все равно, как и вчера и позавчера, до обеда вылавливали в Вятке бревна и складывали их на берегу. Впечатление такое, что майор Анохин слегка помешался на дровах. Словно дровами, а не снарядами стреляют пушки на фронте, а самолеты сбрасывают их вместо бомб. Штабелями бревен уставлен весь берег Вятки. И все равно мы шныряем по реке на лодках и баграми тащим к берегу плывущие бревна. Говорят, что даже вагоны, в которых мы поедем на практику, нам тоже подадут с дровами. Мы их быстро разгрузим и только после этого погрузимся сами. На вечерней поверке майор сказал: «Работаем с вами три года», имея в виду время своего пребывания в должности начальника курса, но курсанты поняли его по-своему и гаркнули в двести глоток: «Ха-ха-ха!»

Именно, не учимся, товарищ майор, а работаем.

17 октября.

Вчера прибыли в Полярное. Доехали до Мурманска на удивление быстро, за пять дней. Вечером нас распределили. Мне, как всегда, не повезло — хотел попасть на боевой корабль, а попал военфельдшером в полк морской пехоты. А Васятка, которому, как он утверждал, было все равно куда, попал в самую лучшую часть, в бригаду подводных лодок. В тринадцать ноль-ноль я с группой ребят получил приказ явиться на пирс и готовиться к отплытию. День выдался ясный, но холодный и ветреный. Удивляться нечему: сейчас середина октября, а это север. Только на боте узнали, что держим путь на полуостров Рыбачий, тот самый знаменитый на всю страну Рыбачий, о котором поется в популярной песне:

Растаял в далёком тумане Рыбачий,Родимая наша земля…

Вышли из гавани и стали ждать неприятностей — обстрелов, бомбежек, встреч с вражескими кораблями. Редкий переход из Полярного на полуостров обходится без такого рода сюрпризов. Но море покрыл густой туман. Шли долго, отчаянно проголодались. Матросы дали нам трески, из которой Васятка сварил уху. Кроме рыбы, в ней были только соль и лавровый лист. Хлеба тоже не было, но ухой насытились. Из-за густого тумана командир бота идти дальше не захотел и мы выгрузились на мысе Шурупов среди голых и безлюдных скал в двух сутках ходьбы от госпиталя. На наше счастье туман стал рассеиваться, мы снова поднялись на бот, и он пошел в Вейну. На этот раз нас миновала судьба Робинзона Крузо.