Евсей Баренбойм - Доктора флота
Алексей вздохнул и умолк.
— Какой ты смешной, Алеша, — сказала Лина тихо. — Ведь не ты это сделал. Зачем же так огорчаться?
— Не в этом дело, Линка. Помнишь наш вчерашний спор? Я убежден, что главный смысл жизни в том, чтобы хорошо знать и делать свое дело. А кто не умеет этого, тем не поможет ничего — ни одежда, ни экстравагантные поступки, ни красивые слова.
— Конечно, ты прав, Алеша. Но найти себя совсем не так просто, — задумчиво проговорила Лина.
Часто вечерами, когда Лина на кухне занималась стряпней, он играл с Геннадием в шахматы. Комната, где жили Геннадий с отцом, была большая, роскошная. Огромное венецианское окно, с замысловатой лепкой потолок. Сейчас он был закопчен примусами до черноты. На крюке, где висела когда-то нарядная люстра, теперь болтался патрон с лампочкой. За круглой печью, хотя до зимы было далеко, сушились дрова. Иногда Геннадий спохватывался, прерывал партию.
— Извини, — говорил он. — Мне нужно идти.
И Алексей догадывался, что он спешит на свидание с Нелей. Так звали доктора Пучкову.
До недавнего времени живший в их доме майор Мокеев, интендант запасного полка, завидев во дворе на скамейке Геннадия, всякий раз норовил обойти его стороной. Геннадий кричал ему:
— На фронт пора, товарищ Мокеев. Скоро война окончится. Уступите тепленькое место другому.
— Без вас разберутся кого куда, — ворчал крупный бровастый майор и спешил юркнуть в подъезд.
Теперь Геннадий не замечал майора, и вообще сильно изменился. Походка его сделалась быстрой, энергичной, на щеках появился румянец, он отпустил усы, и стало видно, какой он бравый красивый парень. К Алексею Геннадий относился дружески и называл его Алеха.
В прошлое воскресенье Алексей с Линой гуляли в Халтуринском саду, неожиданно поднялся ветер, пошел дождь, и они спрятались в пустой беседке. Порывы ветра заносили в беседку капли дождя, желтые листья кленов и лип. Лина, стоя, полузакрыв глаза, читала наизусть «Хозяйку дома» Симонова. Он смотрел на нее, слушал ее голос и его охватывало такое волнение, что хотелось немедленно коснуться ее рукой, чтобы убедиться, что это не сон, не плод его фантазии, а настоящая Лина стоит рядом и читает ему стихи.
Обратно они шли, когда уже стемнело. Лина ступила в лужу, промочила ноги, и остаток дороги Алексей нес ее на руках. В парадном он поставил ее на ступеньку, сказал сразу, еще не отдышавшись:
— Будь моей женой.
Лина восприняла его слова на удивление спокойно, будто давно ждала их. Она не спеша подошла к перилам, постояла неподвижно, словно обращалась к самому всевышнему, потом повернулась, с улыбкой произнесла ровным будничным голосом:
— Я согласна, Алеша. Пойдем скажем папе. Он очень хотел, чтобы ты стал моим мужем.
Нет, совсем не так представлял Алексей этот момент. Ее равнодушный, скучный голос ожег его, будто прикосновение к холодному металлу. Он взял ее за плечи, резко повернул к себе, посмотрел в глаза. В них не было и в помине того блеска, того света, какой он видел, когда она слушала пение Пашки.
— Ты не любишь меня, Лина, — сказал он, отпуская ее.
— Не мели вздор, Алешка. Ты прекрасно знаешь, что люблю.
— Не верю.
— Верь, — сказала она и крепко поцеловала его. — Пойдем к папе.
Якимов работал за обеденным столом, заваленным книгами, справочниками, таблицами.
— Что-то у вас больно торжественные физиономии, — сказал он, поднимая на вошедших глаза. — Какую новость вы собрались сообщить?
— Сергей Сергеевич, я прошу руки вашей дочери, — выпалил Алексей.
— Охмурила все-таки сокола, — засмеялся Якимов, отодвигая бумаги на столе и поднимаясь навстречу. — Ай да дочка, молодец! Что они в тебе все находят, объясни мне? — шутливо спросил он.
— Ты всегда недооценивал меня, папа, — сказала Лина.
— Признаюсь, заблуждался. — И, шагнув вперед, обнимая и целуя дочь, пожимая руку Алексею, вдруг закричал весело и озорно: — Генка! Тащи икону быстрей!
Сергей Сергеевич достал из буфета и открыл бутылку «Кагора». Неделю назад, словно предчувствуя скорое торжество, он купил ее на базаре за двести семьдесят пять рублей. Сын уже несколько раз покушался на нее, но натиск был отбит.
Подняли бокалы. Якимов сказал:
— Счастья вам, ребята.
Налили еще по одной.
— Ваша дочь, Сергей Сергеевич, сделала прекрасную партию, — сказал Алексей. — Она станет женой не рядового курсанта, даже не сержанта, а младшего лейтенанта.
— Лина всегда была карьеристкой, — засмеялся Геннадий. — Учти это и будь генералом.
Поздно вечером Алексей собрался уходить в общежитие. Геннадий задержал его в прихожей.
— Оставайся, чудило, — шепнул он Алексею на ухо. — Ты почти муж. Уверен, отец не станет возражать.
— Нет, — сказал Алексей. — Неудобно. Запишемся через неделю, тогда все будет законно.
Строя планы на будущее, они с Линой сегодня решили, что начинать совместную жизнь им следует самостоятельно. Сергей Сергеевич работал по ночам, Геннадий часто возвращался далеко за полночь, затевал чай, разговоры.
Снять комнатку Алексею удалось неожиданно легко. Правда, домик был маленький, неказистый, покосившийся на один бок, и расположен довольно далеко от Академии. Зато комнатка оказалась славной — с широкой кроватью, на которой лежали пуховая перина и ворох подушек, столом и парой старых стульев с высокими спинками. На окне накрахмаленные белые марлевые занавески, на подоконнике горшки с геранью, фикусом, столетником.
Расписаться решили в ближайшую субботу — тихо, не устраивая свадьбы и не приглашая гостей. Так хотела Лина. Она была против присутствия в загсе даже отца и брата.
— Разве плохо, если мы будем вдвоем? — спросила она у Алексея. — А отцу с Геннадием сообщим, когда вернемся.
— Ладно, — сказал он. — Пусть будет по-твоему.
Накануне Алексей сбегал в загс, чтобы узнать часы его работы и какие требуются документы. В большой облезлой комнате, с рядом разнокалиберных стульев у стен, сидела пожилая дама в роговых очках и нещадно курила самосад. Даже курильщик Алексей, войдя в комнату, закашлялся. Ручку с пером дама держала за правым ухом. Алексей решил, что она из эвакуированных и скорее всего ленинградка. Так и оказалось. До войны женщина работала театральным кассиром на Литейном проспекте.
— Приходите, юноша, — сказала она, узнав, какое дело привело Алексея в загс. — Сейчас так мало браков. Распишу вас за пять минут.
Слух Алексея резануло, что такой важный, может быть, самый главный шаг в жизни на казенном языке называется пустяковым и незначительным словом «распишу» и совершается «за пять минут». Но, выйдя на улицу, сразу забыл об этом.
Было решено, что в три часа дня Лина зайдет за Алексеем (поступить именно так, а не иначе, тоже захотела она), осмотрит комнату, в которой им предстоит жить, и пойдут в загс.
Всю субботнюю ночь Алексей не сомкнул глаз. Он ворочался с боку на бок на бабкиной пуховой перине, вставал, курил, выходил на улицу. Он думал о Лине. «Не может она любить Пашку. Она сама сказала об этом. Но любит ли она меня? Если и не любит сейчас, я сделаю все, чтобы полюбила. И довольно мучить себя сомнениями». Без нее он не представлял теперь своей жизни.
Утром Алексей встал, выпил стакан вчерашнего холодного чая. Есть не хотелось. Полученный накануне в столовой субботний завтрак — триста граммов белого хлеба, пятьдесят граммов масла и конфета вместо сахара — лежал на тарелке нетронутым.
Алексей тщательно побрился, выгладил обмундирование, начистил пуговицы. К девяти утра он уже был в клинике возле своих больных.
Их всего четверо, но работы с ними хватало на весь день. Справа у окна лежит Лука Аггеич Самсонов, шустрый худой старичок с широкой лопатообразной бородой, страстный поклонник «зеленого змия». У него алкогольный цирроз печени. Лицо Луки Аггеича грязно-желтого цвета, пальцы на руках напоминают барабанные палочки, а в правом подреберье выступает на пять сантиметров плотный, безболезненный край печени. Даже в клинике Лука Аггеич умудряется выпить. На следующее утро Алексей узнавал об этом по частому пульсу, по красным глазам.
— Старуха принесла, язви ее в душу, — оправдывался старик. — Опять же праздник нынче — спас. Отметить нужно православному человеку.
— Помрете вы, Лука Аггеич, в муках, — пугал старика Алексей. — Года не пройдет, как преставитесь. А вам ведь шестидесяти нет.
— Нету, милай, — охотно соглашался тот и вытирал ладонью выступившие на глаза слезы. — Только не от того болею я. От тоски мучаюсь. Двух сынов на фронте схоронил.
Рядом лежит Егорка, тракторист из-под Котельнича. Егорке в клинике исполнилось только семнадцать, а смотреть на него без сострадания нельзя. Нос, губы, ушные раковины, нижняя челюсть резко увеличены, утолщены. Язык с трудом ворочается во рту. Голос грубый. Руки, ноги большие, широкие. Егорка очень страдает от своей болезни. Узкие светло-карие глаза его смотрят на Алексея с надеждой, словно молят: «Помогите, доктор. Плохо мне». У матери его пятеро детей. Егорка самый старший. От его постели Алексей всегда отходит расстроенным. Дважды Егорку осматривал профессор, но только медицина, к сожалению, хоть и наука древняя, очень многого еще не знает.
