Ганс Шерфиг - Замок Фрюденхольм
— Мне совершенно безразлично, где жил и когда писал господин Кропоткин, — сказал инспектор Хеннингсен, поднимаясь на цыпочки. — Здесь командую я! И я не потерплю русской пропагандистской литературы в лагере! Хватит разговоров! Поняли?
Зато старшему учителю разрешили оставить у себя первый том труда Гангельбауэра о жуках Центральной Европы. Книга была на немецком языке, и инспектор Хеннингсен не мог иметь никаких возражений против чтения этой книги, убедившись, что энтомолог Людвиг Гангельбауэр не еврей.
В лагере была проведена литературная чистка. Чтение, разрешавшееся в тюрьме Вестре, не могло быть терпимо в Хорсерёде. Романы Нексе «Дитя человеческое» и «Пелле Завоеватель», а также «Воспоминания» Горького были отобраны. Роман «Красный цветок» был немедленно конфискован, хотя его владелец и заверял, что автор не русский и что Линнанкоски — это псевдоним финского писателя.
Три раза в день заключенных выстраивали во фронт. Маленький инспектор и высокий полицейский обходили шеренгу, а другие полицейские по нескольку раз пересчитывали заключенных. Затем инспектор Хеннингсен зачитывал свой очередной приказ по лагерю и уточнял, что еще запрещено в свете последнего приказа.
— Я требую, чтобы интернированные безоговорочно подчинялись служащим лагеря, — постоянно повторял инспектор, — Безоговорочно! — кричал он. — Они обязаны выполнять все отдаваемые им приказания и соблюдать спокойствие и порядок.
Иногда он вдруг оборачивался, чтобы убедиться, не показывает ли кто-нибудь из стоящих позади язык. Он вставал на цыпочки, когда говорил, и озирал всех бдительным оком. При виде улыбающихся физиономий он приходил в ярость и лицо его наливалось кровью.
— У вас, господа, нет причин для веселья! — кричал он. — Ваше пребывание здесь будет долгим, очень долгим! Положение на фронтах развивается не в вашу пользу. Мы вас приучим к послушанию, к безоговорочному послушанию на многие годы!
Судостроительный рабочий Эрик Хест сказал как-то Раму:
— Боюсь, как бы в один прекрасный день я не всыпал как следует этому грязному животному. Если бы он не был так мал! Как-то неловко связываться с карликом.
Рам посмотрел на огромные кулаки Хеста и посоветовал ему быть более сдержанным.
— Не изуродуй этого человечка. Он должен невредимым предстать перед судом, который состоится, когда придет срок.
— Ты веришь в буржуазный суд после изгнания немцев?
— Виновным в явном нарушении конституции, конечно, не избежать ответственности. И не только политикам, но и чиновникам, содействовавшим этому нарушению. Маленький Хеннингсен должен знать, что, когда немцы наконец уйдут, он будет наказан.
Рам лежал на своей койке. В каждой камере помещалось четверо. Камеры были тесные. Койки в два этажа. Стол, стулья, шкаф и печка — вот и все. Одновременно все четверо стоять в камере не могли. Кто-то должен был лежать на койке.
— Хеннингсен рассчитывает, что немцы никогда не уйдут, — возразил Эрик Хест. — Этот маленький нацист совершенно убежден в том, что Гитлер победит и останется здесь навсегда.
— Я не думаю, что Хеннингсен нацист, — сказал Рам. — Насколько я знаю, у него нет никаких политических убеждений. Он ведет себя так, считая, что это самое лучшее для его карьеры в данных условиях. Он хочет только доказать, что может быть полезен.
— Возможно, что этот мозгляк и не состоит членом нацистской партии, но все равно он нацист до мозга костей.
— Политическое мировоззрение предполагает некий, не только личный интерес, — разъяснял Рам, — не думаю, что Хеннингсен может питать к чему-либо такой интерес. Он просто видит, что немцы побеждают, и ведет себя соответственно.
В разговор вступил Мартин Ольсен.
— Во всяком случае, среди тюремщиков есть два настоящих нациста. Белокурый, с водянисто-голубыми рачьими глазами, который любит пускать в ход кулаки, — нацист. Он в прошлом году участвовал в. нацистской демонстрации у статуи Маленького горниста. Он близкий друг Хеннингсена и вместе с ним прибыл сюда из тюрьмы, где Хеннингсен был помощником инспектора. Мне это рассказал Черный. И тот, что заведует складом оружия и ухаживает за собаками, тоже член нацистской партии. О нем в передаче английского радио говорили, что он доносчик и немецкий шпион.
— Высокий сержант с мордой бульдога тоже, наверно, нацист, — предположил Хест.
— Нет. Он рьяный социал-демократ и в течение многих лет был председателем одной из партийных организаций, — сказал Рам.
— Но он не лучше нацистов.
С верхней койки раздался голос Магнуссена:
— А как это случилось, Рам, что ты так хорошо знаешь маленького Хеннингсена и вы с ним на ты?
— Я познакомился с ним в студенческие времена, — ответил Рам. — Мы встречались в кабинете права студенческого общежития и в столовой, где собирались студенты-оригиналы. В Хеннингсене ничего оригинального не было. Он был маленьким, тощим провинциалом, которого не любили и над которым смеялись. Мне было его немного жаль. Он был такой забитый и обиженный. Никто не хотел с ним знаться. Он учился в гимназии в Престё, и ему, наверное, приходилось там нелегко. По-моему, он заработал комплекс неполноценности, учась в провинциальной гимназии, где тон задавали снобы — сынки местных богачей.
— К сожалению, в некоторых провинциальных классических гимназиях процветает снобизм, — проговорил Магнуссен.
— Хеннингсен стыдился своих родителей, — продолжал Рам. — Отец его был мелкий портной, святоша и чудак. Он ходил по улицам и раздавал религиозные брошюры. Парню жилось нелегко, его, конечно, дразнили и поколачивали.
— Шаль, — произнес Магнуссен. — Такие случаи бывают. И тут трудно помочь.
— К тому же он был недоразвит, маленького роста.
— Он просто карлик, — заявил Эрик Хест.
— Во всяком случае, мне было жаль беднягу, — сказал Рам, — и я взял его под защиту. Маленький Хеннингсен был просто уморителен. У него решительно не было способности ладить с людьми. Он был болезненно самолюбив, мелочен, злобен и завистлив. Его ничто не интересовало, кроме собственной персоны и экзамена, который он надеялся выдержать и который обеспечил бы ему хорошую должность.
— Ха, — засмеялся Мартин Ольсен. — Хорошую должность! Что хорошего быть тюремщиком?
— Он бессознательно, очевидно, стремился к такому положению, которое дало бы ему власть над другими.
— Это ужасно, — сказал старший учитель Магнуссен. — Но такие типы встречаются и среди учителей. Работа учителя больше, чем какая-либо другая, требует душевного равновесия, понимания и сочувствия людям. Но, к сожалению, учителя, страдающие комплексом неполноценности, инстинктивно чуют в этой работе возможность разрядки для своих взвинченных нервов.
— Я не психолог, — продолжал Рам. — Откровенно говоря, я скоро потерял интерес к Хеннингсену. Но я помню, как неприятно я был поражен, когда узнал, что он получил место в тюремном директорате и что там его считают прекрасным работником. И тогда-то я понял, что он искал удовлетворения внутренней потребности в должности, дающей ему почти неограниченную власть над другими.
— Ну, внутренняя потребность маленького Хеннингсена никоим образом не будет удовлетворена за наш счет! — заявил Мартин Ольсен.
А Эрик Хест сказал:
— Внутренняя или не внутренняя — это все равно! Если мы уступим и подчинимся, мы пропали!
— Ни о каком подчинении и речи быть не может, — поддержал его Магнуссен. — Мы должны защищать свою личность и свое достоинство. Раз маленький Хеннингсен хочет войны, будет ему война. Это неприятно, но необходимо.
— Само собой разумеется, мы будем стоять на своем, протестуя против незаконного лишения свободы, — сказал Рам, — Это первое. Второе — возможно, что мы могли бы договориться об условиях нашего заключения, Я самым вежливым образом предупредил инспектора Хеннингсена, но он не захотел внять голосу рассудка. Мне жаль его. Ему будет нелегко. Откровенно говоря, не думаю, что он выдержит.
Рам спрыгнул с койки. Чтобы дать ему место в комнате, другому пришлось забраться на койку. Воздух в тесном помещении был спертый. Железная решетка на окне позволяла лишь чуть-чуть приоткрывать его.
За окном виднелась высокая изгородь из колючей проволоки, к которой запрещено приближаться, а за изгородью — лес. Вооруженные автоматами часовые дежурили по обе стороны изгороди. Стояли серые, ветреные дни. Наступала осень. Вечерами рано темнело.
С наступлением темноты двери бараков запирались. Собак спускали с цепи. В десять часов запирали двери камер и тушили свет. Всю ночь в каждом бараке дежурили два вооруженных охранника, остальные ходили взад и вперед под окнами.
В общей комнате заключенные могли слушать радио, датское радио, по которому передавались сведения о немецких победах, марши, комментарии. Они могли слушать выступления профессора Пилеуса и д-ра Хорна, разглагольствующих о германском жизненном пространстве и нордическом духе. По радио можно было услышать и голос пастора Нёррегор-Ольсена:
