Мариус Габриэль - Маска времени
Было слишком темно, чтобы увидеть, что осталось от грузовика. Колесо продолжало катиться вдоль дороги, Ветер разносил дым. Машина приняла на себя всю мощь взрыва. Брезент догорал на железных перекладинах. Джозеф решил, что никто из солдат не должен был уцелеть.
Дэвид Годболд издал воинственный вопль, и все они пустились бежать вниз по склону к разбитому грузовику. Джозеф вдруг представил себя десятилетним мальчишкой. Точно так же он бежал на врага в Центральном парке, крепко сжимая в руках не настоящее, а деревянное ружье.
Когда он подбежал достаточно близко, чтобы использовать пулемет «стен», то остановился на секунду, прицелился и дал пулеметную очередь по развороченной кабине.
Он первым добежал до дороги и оказался рядом со взорванным грузовиком. В ответ никто не стрелял. Изувеченные тела валялись повсюду. Победа была полной, они даже не смели мечтать о таком. Троих немцев выбросило взрывной волной, и они лежали на другой стороне дороги. Десять или двенадцать других разорвало на куски.
Партизаны присоединились к Джозефу, осматриваясь по сторонам. Малыш Паоло обежал грузовик спереди, а затем выстрелил в разбитое лобовое стекло и радостно закричал:
— Tutti morti[30].
— Здорово, мать твою! — закричал в ответ Дэвид Годболд и пнул ногой то, что совсем недавно было человеком.
Но времени, для того чтобы праздновать победу, не оставалось. Через несколько минут могли появиться немцы.
— Сматываемся, едрена мать! — скомандовал Джозеф.
— А оружие?! Оружие?! — запричитал Франческо. — У них же остались «люгеры».
И с этими словами итальянец принялся обыскивать мертвых. Немецкие «люгеры» были надежными пистолетами и хорошо шли на черном рынке. Джакомо, Паоло и Лудильщик быстро присоединились к Франческо, и Джозеф по опыту знал, что остановить их невозможно. Дэвид подбежал к изгибу дороги и встал на часах.
Джозеф проверил свой пулемет. Сладковато-тошнотворный запах смерти становился невыносимым. Джозеф все-таки преодолел себя и еще раз взглянул на людей, которых ему пришлось убить. Ему хотелось как можно скорее убраться отсюда, чтобы перестать думать о содеянном.
Теперь начнутся репрессии против мирного населения. Немцы угонят тысячи итальянцев в концентрационные лагеря, и еще больше людей они замучают и расстреляют, а затем сожгут несколько деревень. Эсэсовцы заранее брали в заложники гражданских лиц, а затем публично казнили их в момент новой атаки партизан.
Но об этом уже давно никто не думал в отряде. Ведь нацистов все равно не перевоспитать.
Вдруг Джозеф заметил связку гранат на поясе одного из мертвых солдат. Нервно сглотнув, он заставил себя подойти к трупу. Если детонаторы не повреждены взрывом, то сама начинка могла стоить дорого. Негнущимися от холода пальцами Джозеф начал переворачивать немецкого солдата, как вдруг заметил, что его голова неожиданно дернулась. Окровавленное лицо повернулось, и немец посмотрел прямо на Джозефа чистыми голубыми глазами. Невероятно, но человек оказался жив. Всего несколько минут назад Джозеф убил бы немца не задумываясь. Но сейчас он просто застыл от ужаса. В руке у человека оказался пистолет, и он направил его прямо на Джозефа. Джозеф отпрянул в последний момент.
Удар ощутило сразу все тело, а затем по желудку разлилось жгучее пламя, и Джозеф понял, что его ранили.
Тут же раздались другие выстрелы, но Джозеф уже не мог пошевельнуться и лежал рядом с мертвым немцем, плотно зажав рукой рану.
Итальянцы что-то кричали ему, пытаясь отодвинуть его куда-то.
— Не надо, — только и шептал Джозеф, — не надо. Наконец у самого уха послышался голос Дэвида Годболда:
— Джо, дай я посмотрю.
Его перевернули на спину, кто-то начал расстегивать раненому рубашку. Джозеф чувствовал, что его тело от груди и ниже охватил огонь. Дэвид уставился на кровь и молчал.
— Плохо, да?
— Пока ничего нельзя сказать.
— Где рана?
— Под ребрами. Может быть, пуля задела легкое, может быть, прошла ниже. Тебя придется нести. Болит?
— Ужасно.
— Я тебе сделаю укол морфия, хорошо?
Джозеф только кивнул головой в знак согласия.
Лудильщик тут же принес медикаменты. Джозеф увидел, как он вскрыл ампулу и наполнил шприц. Но он даже не почувствовал, как игла вошла в руку.
Джозеф попытался приподнять голову, чтобы рассмотреть рану. Кровь была всюду. Перед глазами все поплыло, и Джозефу показалось, будто его уносит течение быстрой раскаленной реки. Боль не стихала, она просто переместилась куда-то. Он пытался держать голову прямо, чтобы горячий поток не захлестнул его, но тот нарастал с каждой секундой и вскоре поглотил Джозефа.
Понадобилось два часа, чтобы приготовить кровяной пудинг, а затем наполнить им свиные кишки, которые болтались теперь повсюду в кухне.
Когда поросенка разделали, мясник покинул дом. Ни одна часть туши не должна пропасть напрасно. Самое лучшее отвезут на рынок, остальное — засолят, а из печени сегодня приготовят праздничный ужин для всей семьи.
Одна свинья должна была теперь кормить многих всю тяжелую зиму, согревать и давать энергию молодым, а старикам гарантировать выживание. Кровавый ритуал перед вечерней зарей сейчас приобрел другой смысл. Свежевание свиной туши превратилось в значительное событие целого года крестьянской жизни.
Кандида всюду ощущала запах крови.
— Пойди, умойся, — велела ей Роза. — Ты достаточно потрудилась сегодня.
Кандида кивнула головой, налила себе кипятка в кувшин из большого чайника, висящего над огнем, и понесла горячую воду наверх.
Окно маленькой спальни Кандиды выходило на озеро. Вид из него напоминал радужную поздравительную открытку. Тяжелый туман стелился по воде, напоминающей сейчас полированную сталь. За озером были видны горы. В небе послышался звук мотора летящего самолета, и Кандида открыла окно. Два немецких самолета летели над озером, явно выслеживая кого-то. Их контуры были отчетливо видны в водной глади. Самолеты были покрыты зимней камуфляжной краской, и Кандида легко разобрала черно-белые кресты на фюзеляжах. За три года войны девушка научилась определять любую модель люфтваффе, и поэтому легко узнала самолет-разведчик «фейзлер стерч». Скорее всего немцы прочесывают горы в поисках партизан.
Шум моторов усилился, когда самолеты шли над Сало. Затем их маршруты изменились — одна машина взяла курс на Тормини, другая — на Дезенцано-дель-Гарда. Вскоре звуки в небе смолкли.
Наступила тишина. Кандида закрыла ставни и налила горячей воды в таз, чтобы вымыться.
Девушка расстегнула платье и стала внимательно рассматривать себя в зеркале. Кандиде только что исполнилось восемнадцать. Вся красота ее сосредоточилась во взгляде больших черных глаз. Ее взгляд выражал ум и наивность, что характерно для женщин от природы умных, но без достаточного образования. Нос у Кандиды был прямой, а губы мягкими, и ее улыбка напоминала чем-то улыбку Моны Лизы: что-то среднее между печалью и радостью. Когда девушка задумывалась и поджимала губы, то все равно рот казался большим по сравнению с другими чертами лица. Черные волосы густой копной спадали на плечи.
Груди были мягкими и нежными. Она взяла их в руки, избегая касаться сосков: в этом для нее было что-то греховное, ни разу не испытанное.
Она была простой деревенской девушкой, и ей, по-видимому, придется долго ждать, когда придет ее пора ухаживаний, свадьбы и замужества. Но она часто видела восхищенные взгляды мужчин. Ферма называлась «Ореховое дерево». В четырнадцать лет Кандиде пришлось оставить местную школу, и она вступила в мир, полный тишины и одиночества, словно попала в женский монастырь. Соседняя деревня находилась на расстоянии часа езды на скрипучей телеге или двух часов ходьбы. Ни Кандида, ни ее брат никогда не отлучались из дому больше чем на месяц и не уезжали дальше, чем в город Сало. Встреча с другими молодыми людьми всегда была редкой для этих мест радостью.
Когда Кандиде удалось смыть с себя кровь животного, она надела чистую рубашку цвета хаки — подарок брата Тео — и вязаную юбку. Затем достала дневник, который хранила в тумбочке у постели, перевернула страницу. Наверху она поставила дату: 20 декабря 1943 года. Почерк у нее был четким и красивым.
«Утром, — писала Кандида, — мы закололи поросенка. Он весил 130 килограммов и умер быстро». Кандида остановилась и внимательно посмотрела на себя в зеркало. Девушке вдруг стало жаль животное: в хлеву от него было как-то по особому тепло. Кандида была настолько одинока, что даже дружба с поросенком доставляла ей радость, она всегда приносила ему объедки со стола.
«Много было взрывов ночью, — продолжала писать Кандида, — и много шума со стороны шоссе. Все говорят, что дела союзников идут очень хороню и немцев прогонят, наверное, к лету».
