Георгий Свиридов - Стоять до последнего
— Мой милый…
Галия припадала губами к неровно заросшей ране еще раз и еще, прижимаясь ко всей его руке, и он ощущал тыльной стороной ладони упругость ее груди, сквозь ткань гимнастерки чувствовал биение ее сердца, ее дыхание, и рука становилась без кожи, сплошным обнаженным нервом, по которому к нему текли сближающие их токи. И он цепенел от наливающейся горячей тяжести, кровь стучала в висках, давила в уши, усиливая непонятный шум, горячим туманом мутила сознание. Старая рана странно и сладко заныла, и он, захлестнутый ответной нежностью, словно распутывал, срывал свою скованность, неуверенно тронул другой рукой, провел своими пальцами по ее щеке, по коротко остриженным волосам, сладко пахнувшим мылом и недорогим одеколоном и еще чем-то неуловимым, но близким до боли. Кульга не шевелился, не отрываясь смотрел, утопая в ее черных огненных глазах, плыл куда-то невесомо и сладостно…
Он гладил ее волосы и ничего не говорил, потому что не о чем было говорить, они и так понимали друг друга, став одним единым целым. Ночь как-то быстро подходила к концу, небо неясно посветлело, луна опустилась за гребень горы, и предрассветная прохлада охватывала их, притихших и счастливых, не остужая горячей нежности.
Тихо надвигался еще не рожденный будущий день, который унесет в прошлое эту единственную сладкую ночь, запечатлит в памяти каждый миг, когда они вот так беззаботно могли быть рядом. Далеко впереди мерцали огни города, они плыли навстречу, и паровоз, натужно пыхтя, стремился поскорее приблизиться к ним.
Глава пятнадцатая
1В этой узкой каморке, где помещались лишь кушетка, стол и небольшой платяной шкаф, в этой полуподвальной комнате с низким потолком и одним окном, верхняя часть которого выходила на уровень земли, живет Марина уже почти три месяца. Живет по паспорту на имя француженки Марии Декур.
Паспорт достал ей Гольде, как потом выяснилось, давний друг Вальтера, они вместе сражались на полях Испании в республиканских войсках против фашистов. Марине никак не хочется верить в гибель Вальтера, но она сама видела в те последние минуты в его руках гранату, а в ушах все слышится грохот взрыва, от которого вздрогнули стены дома. Марина тогда бежала по чердаку, густо перевитому бельевыми веревками и завешанному выстиранными простынями, наволочками, пододеяльниками, ночными рубахами… На ее счастье, в том, дальнем, подъезде перепуганные выстрелами и взрывом жители дома выскакивали из своих квартир и потоком катились вниз по лестнице.
Выбежав на улицу, Марина остановила первое попавшееся такси и на недоуменный взгляд шофера машинально назвала адрес больницы. Больница находилась в другом конце Брюсселя. Пока ехали, Марина несколько пришла в себя. Она понимала, что в ее распоряжении имеется очень мало времени — не более двух-трех часов. Гитлеровцы наверняка начнут ее искать.
Возле кирпичного здания больницы Марина нашла телефон-автомат. Однако позвонить по тому номеру, который ей дал Вальтер, она не смогла — у нее просто не оказалось монеты.
Надо было что-то предпринимать. Время работало против нее. И тогда она решилась на риск: зайти в ближайшее кафе, заказать ужин и оттуда позвонить.
Марина до сих пор помнит те напряженные минуты ожидания. Она дважды набирала условный номер, и дважды на другом конце никто не подымал телефонной трубки. Лишь на третий раз ей удалось наконец дозвониться.
Так Марина оказалась у друзей Вальтера, у бельгийских патриотов. Ее прятали несколько дней, пока по городу рыскали гестаповцы, потом достали паспорт на имя Марии Декур, нашли на окраине эту каморку, устроили работать судомойкой в пригородный ресторан.
И потекли однообразные, унылые дни, заполненные бесконечной работой. Официанты приносили горы грязной посуды, а она мыла, мыла, мыла… Поздно вечером, вернее, уже ночью, когда приходила к себе в полуподвальную комнату, Марина еле успевала смазать руки кремом и падала от усталости. Жизнь, казалось, замерла.
Первые недели, несмотря на однообразно тяжелый труд, Марина радовалась. Ей удалось избежать гестапо! Но дни проходили за днями, а к ней никто не наведывался. Сначала она считала, что так и надо, друзья поступают разумно, чтобы не навести на след гестаповских ищеек. Но потом Марину охватило отчаяние: ее просто забыли! Она никому, в сущности, не нужна…
А тут еще и с Восточного фронта приходят вести одна тревожнее другой. Когда же услышала о том, что немцы вышли к Волге, проплакала всю ночь. Страшно даже подумать — фашисты в Сталинграде! Что же будет!.. От Волги и до Урала рукой подать…
Но Сталинград они не взяли.
Наступила осень. Холодная, пасмурная, отрезвляющая. А кто в Европе не знал, что осень и зима — это время русских? Так было при походе Наполеона, так было и в прошлом году, когда буквально под Москвой остановили, а потом опрокинули и погнали вспять полки «непобедимых»… Так, возможно, случится и в нынешнем году.
А если не случится?.. Что тогда?.. Марина не хотела об этом думать, отмахивалась от таких вопросов, но они давили страшной тяжестью.
В прошлую субботу был праздник Октября, круглая дата — четверть века Великой революции. Весь день Марина проторчала в посудомоечной, возле эмалированного корыта с горячей водой, еле успевая справляться с горой грязных тарелок и вилок. В ресторане кутили немцы и местные воротилы. Из зала доносились музыка, пьяные выкрики, женский бесшабашный хохот… А Марина, стиснув зубы, мыла посуду и аккуратно сбрасывала в широкую деревянную кадку остатки пищи, владелец ресторана отправлял эти отходы на свою ферму, где у него откармливалось около сотни свиней.
Лишь поздней ночью она добралась до своей полуподвальной комнаты и, не зажигая света, не раздеваясь, повалилась на кушетку, прижалась, обхватила руками подушку, уткнулась в нее лицом и захлебнулась в рыдании. Не было больше сил терпеть, ждать, надеяться. Силы оставляли ее. Чего ждать? На что надеяться?.. На какое чудо… Она нервно тискала подушку. Хотелось кричать криком, так изболелась душа. Но кто услышит? Кто утешит? Одна, кругом одна. Заброшенная в далекую чужую страну… Сердце ее было сдавлено страхом перед будущей жизнью…
Утром она еще нашла в себе силы подняться, умыться и в расстроенных чувствах, не выспавшись, с красными глазами отправиться на работу.
Три дня ходила сама не своя, словно в угарном тумане Она потускнела и осунулась, словно ей сразу прибавило десяток прожитых лет. По радио по-прежнему передавали комментарии последних известий:
— «…Сегодня, в одиннадцать часов тридцать минут, выполняя приказ фюрера, доблестные германские войска прорвали сильно укрепленную полосу обороны русских, захватили важный опорный пункт в городе и вышли к Волге!.. Дни Сталинграда сочтены! Остатки русских войск снова расчленены. Они лишены снабжения. По великой русской реке сплошным потоком идет лед. В эти решающие дни главнокомандующий германскими вооруженными силами отдал приказ завершить сражение за Сталинград, очистив от противника остальные районы города».
2Однажды утром ее разбудил стук. Кто-то настойчиво и в то же время вкрадчиво стучал в дверь. Марина, накинув халатик, сунула ноги в босоножки.
— Кто там?
— Мадемуазель Мария, вам письмо!
Голос показался знакомым. Она, не снимая цепочки, приоткрыла дверь. Шустрый подросток протянул ей конверт и тут же удалился. Марина узнала его. Это он приносил ей в прошлом месяце записку от Гольде и деньги.
Марина вскрыла конверт. В нем лежала короткая записка: «Выходи ровно в десять».
Марина недоуменно смотрела на записку. Куда выходить? Зачем? И почерк чужой, незнакомый. Кто бы это мог? Что за странное приглашение? Скомкала записку вместе с конвертом. Чиркнула спичкой и, как недавно поступала с шифрованными донесениями, сожгла.
Без трех минут десять Марина надела плащ, сунула пистолет в карман и вышла из подъезда. День выдался теплый, солнечный. Она осмотрелась. Улица была пустынной, если не считать двух девчонок, которые играли на противоположной стороне, расчертив мелом плиты тротуара. «Постою минут пять, не больше», — решила Марина. Из-за угла выехала легковая машина. Длинная, светло-коричневая, дорогая. Марина никогда раньше ее не видела, вернее, никогда на такой не ездила. А тут почему-то охватило ее волнение ожидания: не за мной ли? Она даже замедлила шаги, выжидая.
Машина резко притормозила прямо возле тротуара. Взвизгнули тормоза.
Незнакомый мужчина, сидевший за рулем, распахнул дверцу и произнес коротко и тихо по-русски:
— Садись!
Марина на мгновение опешила. Не провокация ли? Но тут, словно ее кто-то подтолкнул в спину, она быстро уселась рядом с мужчиной, положив свою сумочку на колени.
Машина резко сорвалась с места и помчалась по улице в сторону шоссе, ведущего в центр Брюсселя. Марина искоса бросила взгляд на незнакомца. Ему на вид было лет сорок, не более. Удлиненное, как бы приплюснутое лицо, прямой нос, округлый уплывающий подбородок, рыжеватые усики. На висках пробивается седина. Лицо как лицо, ничем не примечательное. Марина лишь отметила, что эти темно-рыжие щеголеватые усики никак не шли ему, они даже портили лицо, невольно бросались в глаза каждому встречному и вызывали улыбку. Усики делали его не моложе, а, наоборот, старше. И еще Марина отметила, что выглядит он весьма респектабельно. Свежая белая накрахмаленная рубаха, коричневый с искоркой дорогой галстук, темно-коричневый в чуть заметную полоску костюм из дорогой шерстяной ткани, массивное кольцо на среднем пальце, золотые швейцарские часы. Все в нем говорило о достатке и принадлежности к состоятельному сословию.
