Всеволод Крестовский - Очерки кавалерийской жизни
Я уже сказал, что к числу самых достопримечательных качеств Буянова относится полнейшая неисправимость как в достоинствах, так и в недостатках. Поэтому Буянов опять-таки недолго наслужил в N-ском уланском полку.
Перевели его в полк в начале мая, а в начале августа уланская бригада выступила в осенний кампамент. Сбор назначен был в окрестностях одного сквернейшего местечка, населенного опять-таки по преимуществу жидами. В самом местечке стали штабы обоих полков и расположилось от каждого полка по одному эскадрону, а остальные эскадроны разбросались в окружности по соседним деревням. Буянов занял себе квартиру в самом местечке. Все, что только можно занять под жилье, было уже здесь занято, а потому квартира Буянова могла назваться квартирой в одном лишь метафорическом смысле. Он поместился на сорном еврейском дворе в узеньком и тесном срубике без крыши, роль которой играли еловые и ольховые ветви, накиданные на потолочные поперечины. Эти срубики служат для зажиточных евреев местом времяпровождения в дни осенних праздников, известных под именем «кучек» и установленных в воспоминание сорокалетних странствии по пустыне Синайской.
И вот в одной из таких «кучек» и поместился корнет Буянов. Кое-как приладили ему дверь и оконце, кое-как набросали на потолок доски, какие случились в хозяйстве под рукой, да накидали на доски несколько ветвей. В дождик хоть и капало сверху, но все же это была квартира. Поставил Буянов себе тут походную кровать, завесил одну стену ковром, на котором красовались у него две сабли, кобура с револьвером, мундштук с уздечкой, и тут же на гвозде торчала черная вице-шапка. В углу стоял уютный походный погребец с самоваром, стаканами, тарелками, кастрюлей, водочными флягами и прочей чайной и столовой принадлежностью; там же, заодно, вмещались: пара низеньких медных подсвечников, чернильница с песочницей, поднос и сапожные щетки. Сверх поименованных предметов Буянов приладил к окну треногий стол, на столе — складное зеркало с брильным прибором, перед столом поставил с одной стороны деревянную скамейку, с другой — опрокинутый ребром чемодан, который таким образом обратился у него в инструмент для сидения, — и вот вся меблировка буяновской квартиры была готова. Помещение, нельзя сказать, чтобы особенно комфортабельное, но на кампаменте лучшего, пожалуй, и не требуется. По крайней мере, Буянов был им вполне доволен.
Однажды он находился в нехорошем расположении духа. В тот день, утром, происходили маневры — эскадрон против эскадрона, и случилось так, что N-ские уланы вместе с Буяновым были внезапно атакованы и взяты врасплох противником. Это обстоятельство подало повод офицерам другого полка, бывшим на сей раз счастливыми маневрными победителями, подтрунить над N-скими уланами; а подтрунивания, между прочим, были пущены в ход в присутствии Буянова, в корчме, выполнявшей роль трактира и бригадного клуба. Буянов покусывал ус, однако же отмалчивался или отшучивался, сознавая, что истина и право на сей раз не с ним. Но, придя к себе в «кучку», он уже не маскировал своего скверного расположения духа и, лаконически приказав денщику поскорей поставить самовар, улегся на кровать и углубился в чтение «Русского Инвалида», что делал всегда, когда хотел поскорей заснуть.
Вдруг слышит он почти под самым окном у себя какой-то шум, свист, лай, уськанье, хохот…
— Огнев! Узнай, кой черт там?.. Что случилось?
— Рябка обижают, ваше бла-родие.
— Как? Нашего эскадронного Рябка?
— Так точно, ваше бла-родие, его самого.
— Кто обижает?
— Ас другого полка трубачский козел.
— Как козел обижает?
— Рогами, ваше бла-родие. Денщики уськают.
— Чьи денщики? Наши?
— Никак нет, ваше бла-родие, с другого полка… Ахвитантский денщик.
Буянов выглянул в оконце.
На улице стояли человек семь денщиков, а в середине их группы белый выхоленный козел, уставясь лбом в землю, галопировал очень забавным образом и с наскоку норовил боднуть лохматую серую собаку. Пес лаял, огрызался, кидался на козла, но денщики тщательно оберегали последнего, как только ему начинала грозить серьезная опасность со стороны собачьих зубов и, наоборот, всячески помогали своему козлу боднуть чужую собаку.
— Поди, отыми Рябка, — распорядился Буянов.
Огнев пошел и вернулся.
— Не дают, ваше бла-родие, не отпущают.
Буянов вскочил с кровати с намерением самолично защитить эскадронную собаку. Глядь — уже кроме денщиков остановились немного в стороне трое только что подошедших офицеров из числа давешних победителей и смотрят на действительно забавную сцену козлино-собачьего поединка.
— Что, батюшка, видно, ваших повсюду бьют! — пошутил один из офицеров, обращаясь к Буянову. — Не только люди, а и звери ваших побивают.
Все засмеялись.
Эта сама по себе невинная выходка и этот смех задели за живое щекотливого Буянова.
— В случае надобности и наши сумеют побить кого следует, — тоном шутки же отвечал Буянов, — только не на маневрах и не козлахи, а в настоящую.
Намек был понят. Слово за словом, слово за словом, с шуток на серьезное, с серьезного на горячее — сказано было несколько взаимных колкостей и… объяснение, начатое из пустяка, кончилось тем, что Буянову сделали вызов. Ну, и… конечно, Буянов дрался.
На сей раз упрятали его далеко — на границы Бухары, в среднеазиатские степи.
Где он? Что с ним? Как он там живет и где скитается? Здоров ли или убит, или стал жертвою лютых степных горячек? Бог весть! Доселе еще ничего не известно. Но можно без малейшего сомнения и с полной уверенностью сказать, что если жив и здоров, то солдатскую службу свою несет по-прежнему исправнейшим образом, и если приведет Бог быть в деле, то и опять лицом в грязь не ударит.
Быть может, иной читатель найдет, что Буянов как личность звучит каким-то диссонансом среди тех новых типов, которые выработал ход прогрессивного развития современной нам жизни. «Может быть! — отвечу я такому читателю. — Может быть, и так!» Он чудак; он безалаберный, взбалмошный человек; он может иному показаться странным, отчасти смешным, отчасти донкихотом. Но… он свято чтит свое военное дело; он всею душой предан своему скромному призванию солдата; он до фанатизма, до чего-то идеального влюблен в свой полк; он бескорыстно добрый и честный человек; он честный и хороший офицер и добрый боевой товарищ. Скажут: зачем он не подумал, не постарался сделать более современно-полезное, практическое применение к чему-нибудь из своей жизни? Но, господа, не всем же быть мировыми судьями, присяжными поверенными, журналистами, фельетонистами и не всем же служить по разным акцизным и контрольным учреждениям; надобно же кому-нибудь быть и уланским корнетом. Вы спросите, быть может: зачем же и для чего это надобно? Вам существование уланского корнета с его скромным назначением может казаться вещью совершенно бесполезной. Но не сегодня завтра в жизни государства может прийти и такая критическая минута, когда и мировые судьи, и присяжные поверенные, и фельетонисты, и чиновники, служащие по новым учреждениям, да наконец, быть может, и ты сам, мой читатель, — все вы восчувствуете настоятельнейшую надобность и в уланском корнете Буянове… А в чистом поле, перед рядами врагов, Буянов будет на своем месте — и сколь ни мала его роль как взводного командира, но в общем механизме военного, боевого дела и эта маленькая роль важна и необходима. И корнет Буянов, будучи тогда на своем месте, сумеет честно и доблестно сделать свое дело: за ним куда хочешь полезут солдаты. Suum cuique, господа!
И где бы он ни был ныне — везде и всегда мой теплый привет ему! А может быть… может быть, и опять увидит его N-ский уланский полк в своей тесной полковой семье в том же мундире, с теми же длиннейшими усами и в том же вечном, неизменном буяновском чине корнета.
VIII. Кто лучше?
Посвящается другу моему Ицке Янкелевичу Штралецкому
В одно прескверное утро поручик Болиголова очутился в пренеприятных обстоятельствах. Обстоятельства эти — Бог их знает почему — в общежитии известны преимущественно под именем критических. Именно в это самое скверное утро в карманах поручика Болиголовы при самом тщательном расследовании не оказалось ни копейки наличных денег.
«И дернула ас нелегкая засесть с этим капитаном-прохвостом», — мысленно укоряет себя поручик, вспоминая вчерашний штосе у какого-то проезжего авантюриста, пана Ивановского, который, встретясь в ресторане гостиницы кое с кем из офицеров, отрекомендовался им отставным капитаном, познакомился, зазвал к себе в номер, велел подать шампанского, затем предложил играть, а затем… поручик Болиголова очутился «в критических».
«…И дернула ж… Нет, да ведь как! По первому абцугу… Ведь более тысячи в выигрыше был… и забастовать бы — так нет же!.. А тут вдруг — трах! — и пошло, и пошло… Как будто заколодило, проклятое!»
