Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

Сергей садится поодаль. Он ждет слов, оскорбляющих его достоинство: натерпелся за день, готов ко всему.

— Сенькин, что за маскарад ты устроил в красном уголке? — слышит Головнин слова Ивана Егорыча, он переводит взгляд на миловидную Анохину; Аня подмигивает ему зеленым глазом, таким он кажется от падающего света из окна, пришторенного зеленой занавеской, шевелит пальцами разжавшегося кулачка — Сергей не понимает ее.

— Скажи, Сережа, все, как было. Чтобы не болтал Сенькин. Что-то много воли он взял. Пусть перед народом извинится за свое хамство.

Головнин недоуменно смотрит на нее и молчит, у него раскалывается голова, будто не спал несколько суток. Он ничего не хочет говорить, он хочет, чтобы его оставили в покое.

— Да что же это такое! — распаляет себя Анохина, и опять кулачки ее упираются в мягкие бока. — Какой-то гусь присваивает себе право лезть в чужие души! Одному неповадно, так он подговаривает глупую девчонку. Что это такое, спрашиваю?

У «гуся» дрожат от обиды усики, большой лоб с залысинами багровеет. Иван Егорыч досадливо морщится: он не переносит крика, тем более в своем кабинете. Поднял руку, успокаивая Анохину, строго уставился на Сергея, потом на Сенькина. У Ивана Егорыча трудная задача: сделать, чтобы все трое ушли от него довольными.

— Зачем же так волноваться, милуша, — ласково укоряет он Анохину. — Вредно, и пользы мало.

И пока женщина не успела раскрыть рта для ответа, сразу же Сергею:

— Стукнул, и ладно, правильно… Хотели только выяснить, а ты в амбицию. Мальчишка!

— А тебе нечего раздувать несуществующие грехи! — Это уже Сенькину.

Всем успел высказать свое мнение Иван Егорыч.

— Так вы же сами говорите — стукнул, — пробует защищаться Игорь. — Как же не разбираться?

— Экой ты! — сердится Иван Егорыч на непонятливость Игоря. — Поговорили бы вдвоем — и всему конец.

— Поговоришь с ним! Как собака бросается.

— Да, конечно…

Головнин словно в тумане видит маленькую упругую фигуру Анохиной у самого стола председателя. Ей не нравится разговор, не ждет она от него никакой пользы.

— Понабрали себе помощничков, — презрительно говорит бабенка. — Бесхребетники!

— Ты что это? Ты что? — Иван Егорыч пристукивает кулаком по столу. — Не забывайся, Анохина.

— Пошли вы все…

Маленькая Анохина гордо отстукала каблуками, распахнула дверь. Дверь спружинила в притворе. Иван Егорыч растерянно и стыдливо улыбнулся.

— Ну, баба… — И тут же успокоился, спросил: — Сенькин, есть у тебя дети?

Игорь выпучил и без того выпуклые глаза.

— Не понимаю, Иван Егорыч…

— И я не понимаю. Ты зачем Сергея ославил? Что он тебе сделал?

— Так ведь… по делу…

— «По делу». Деловой какой… Иди, иди. У меня и своих дел полно.

— Я уйду, но вы неправильно… — Игорь хлопал белесыми ресницами и не двигался с места.

— Это о детях-то? Правильно! Не надо плодить себе подобных. Учитываешь?

Хлопнула и за Сенькиным дверь, так же отпружинив в притворе.

— А ты чего набычился?

— Так ведь… — сказал Головнин словами Игоря и впервые за этот день улыбнулся.

— Завидую тебе, Серега, — расслабленно произнес Иван Егорыч. — Хоть какую-то отдушину нашел, спасаешься. А тут… Не то что заседания, совещания — здесь я, брат, тщеславный, люблю покрасоваться за красным столом, — отдыха нету. Взяли бы как-нибудь и меня, а? В тягость не буду, костерок, чай — это будет по моей части.

«Странные люди, какие все-таки странные люди, они искренне хотят быть хорошими. Что же им мешает быть хорошими?»

— Тринадцатую зарплату тебе урежут, тут уж я, Сережа, против цехового начальства, можно сказать, бессилен, без стимуляции придется… А защитить тебя — защитим!

Головнин кисло улыбался, слушая доброго Ивана Егорыча. Наконец хлопнула и за Сергеем дверь. Еще вчера он шел на работу с высоко поднятой головой, теперь опускал глаза, боясь встречных взглядов, будто и вправду совершил дрянной поступок.

— Отец Сергий! Какая встреча!

— Ломовцев! — Сергей не верил своим глазам. — Как ты здесь оказался?

Они встретились на заводском дворе. Головнин шел к проходной, никак не ожидал увидеть Григория. Тот был в добротном пальто, меховой шапке — непривычный.

— Как ты тут очутился?

— Наконец-то пришла пора доказать, какая я высокая фигура. Только что ввел в страх вашего коммерческого директора, теперь удивляю тебя. — Ломовцев был весел, смеялся.

— И все же?

— И все же, дорогой Сереженька, на товарной станции я в должности приемосдатчика грузов. Невразумительное название, а должность важная. Тебе известно — у вашего завода своя железнодорожная ветка. Так вот грузы без моего разрешения не выйдут отсюда. Не допущу, не полагается. Здорово, а?

— Хвастаешь?

— Ничуть. Горжусь ответственностью. Раньше, правда, всего боялся… Только устроился — прельстило: пять дней работаешь, пять свободных — пришла партия египетского коньяку, на миллион, не меньше. Дрожу, бледнею, все за грузчиками доглядываю, абы что… Даже с лица спал. А они, грузчики-то, оказались славными малыми, хоть и посмеиваются над моим доглядом. Пили, если оставалось в разбитых бутылках, цедили через марлю и пили, а так чтобы целый товар взять — ни-ни. Вообще замечаю, народ это честный, совестливый. Есть, конечно, живут и по формуле: все крадут — и я краду, — ну так это ведь в любой прослойке мерзавцы есть. Долго и постепенно народ свой узнавал, привыкал и сейчас думаю: на всем белом свете лучше моей работы нету. Отсылает завод продукцию — звонок: придите, взгляните, разрешите к отправке. Все дело в том, чтобы правильно был упакован груз. Неожиданных случаев сколько хочешь, и не подумаешь, когда и что может случиться… Плохо закрепили лес. На станции, именно на станции, посыпались бревна. Убило пассажира, что на соседнем пути выходил из поезда. Отвечал за беду приемосдатчик, недоглядел. Разлохматились железные прутья, полоснули по встречному поезду. Кто опять виноват? Ваш покорный слуга — приемосдатчик. Вот какая у меня нужная и дельная должность. Прибавилось уважения ко мне?

— Если не сочиняешь. — Когда Ломовцев возбужден, он ловко заставляет своих слушателей поверить в любую выдумку, Головиин это помнил.

— Ты очень высокого мнения о моих способностях, — с некоторой даже обидой отозвался Ломовцев. — Человек, будь он семи пядей во лбу, не может сочииять так часто. Он может стараться, вымучивать себя, но тогда от него за версту будет нести потом. Приятно это?

Головнин согласился, что пот за версту — не очень приятно. Он смеялся, вглядываясь в свежее лицо Ломовцева, смеялся его веселости.

— Так вот, милый, нежный Сереженька, идем ко мне. Сведу я тебя сегодня в одно место — интереснейшие люди! С семьей познакомлю. Моя славная женушка Ася давно велела привести тебя, влюбилась…

— Так уж! Я ее в глаза не видывал.

— Не будь недогадой, тебе нейдет. Она верит моему воображению. А уж я разрисовал тебя — полный портрет: умный, порядочный, беззащитный. Смотри, не разочаруй и не обижайся на мои слова.

Много чего Головнин услышал в этот раз от Ломовцева. Они шли пешком, не стали садиться на трамвай. По-зимнему рано зажглись уличные фонари, в их свете блестел снег, падающий крупными хлопьями на деревья, на мостовую, на плечи прохожих. Мамы катили в саночках детей: ребятишки цепко держали на коленях хозяйственные сумки, мамы скользили взглядом по афишам, украшавшим заборы. На ступенчатой бетонной площадке перед кинотеатром густо пестрели парни и девушки — шла оживленная торговля «лишними билетиками».

— Мамы, мамы, — взгрустнул Ломовцев. — В «Святом Иоргене» Ильинский уморительно жалуется: «Меня мама уронила с четырнадцатого этажа». Всю жизнь у меня такое чувство, будто моя мама тоже уронила меня и не подняла. Хоть бы память какую о себе оставила. Когда я начинаю представлять ее, вижу тетю Симу, детдомовскую няню, усатую, с дряблыми щеками, а я все-таки первый ребенок. Все уверяют, что боль переживают в детстве, у меня такого не было, чаще стала вспоминаться потом. Может, оттого и жену выбрал старше себя.

Головнин коротко взглянул на него и ничего не сказал, потому что не знал, хорошо это или плохо, если жена старше мужа.

Ломовцев что-то уловил в его взгляде, ухмыльнулся.

— Уж не подумал ли, что я в чем-то раскаиваюсь? С Асей мы живем душа в душу. А как познакомились, брат! Слушай…

Ломовцев готовился провести приятный отпуск. Он не чурался людей, но считал, что для полного отдыха нужно иногда бывать наедине с собой. В городе это не удается. Если ты и замкнешься в своем доме, раздражающие звуки все равно преследуют тебя отовсюду. Они начинаются с шарканья метлы дворника ранним утром, в тот самый момент, когда чуть-чуть еще недоспал, вот тогда и хочется чертыхнуться: «Чтоб тебя, твою старательность»; кончаются же криками ссорящихся за стеной соседей.