Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести
Женщина-пенсионерка, что убирала пивные кружки со столов, остановилась перед мужиком, у которого глаза что у окуня, сказала с раздражением:
— Долго ты будешь тут болтаться? Допивай и убирайся.
— Я тебе не кишалот — допивать чтобы сразу.
— Не знаю, кишалот или кто, а надоел. Два часа болтаешься…
— Ребята, а ведь она и в нашу сторону поглядывает, — сказал Головнин. — Давай по-кишалотски, и поехали.
— Слушай, Серега, рискнем не раздумывая, махнем на Север? — это сказал Вася Баранчиков, под впечатлением рассказа Ломовцева глаза у него озорно блестели, сейчас он готов был на любой героический поступок.
— Я подумаю, — серьезно сказал Головнин и, указав на сумку, которую держал в руке, добавил: — Картошки еще домой принести надо. Дочка любит из картошки чибрики…
— Жена-то ушла?
Головин вспылил:
— Ушла, ушли — какая разница! Все довольные, это главное.
Сергей Головнин вошел в трамвай — настроение никуда! Все плохо. Жил плохо. Любил плохо. Под тридцать уже, а неустроен. Как тут разобраться, понять: в чем виноват? Ну, если бы хоть ловчил, старался у жизни забрать чего тебе не полагается, — тогда бы понятно было. «Зачем же ты наказываешь меня, жизнь, если я никогда не завидовал чужому счастью?» Расхожая фраза: если довелось бы прожить новую жизнь, прожил бы ее так, как прожил, — глупо. Я хотел бы заново прожить, но не знаю как. На работе я уважаем за мои дела, на собрании — великолепное собрание… кое-кто жаждал крови, в нутре людей всегда есть жажда крови, куда денешься! Сейчас я приду домой, соседский сорванец подстроит табуретку на швабре, табуретка с грохотом свалится на шею, можно рассердиться или рассмеяться. Но все это нипочем. Я открою свою дверь. Там есть родное существо, маленький человечек, как его увести в другой, чистый мир? За что ты наказываешь меня, небо?
Он сел на двойную лавочку. Народу в трамвае не так много, поздно уже. С недоумением взглянул на соседа, который дружески толкнул его в бок.
— Ты что как молью траченный?
Что-то знакомое было в морщинистом лице, бесцветных глазах. Ба! Тот самый герой, что говорил: «Намахался — и спать». Когда это было? Две-три недели назад… Мужик в приличном пальто, в руках газета.
— Видишь, приучился, — сосед трясет газетой. — Ты надоумил. Как я рад, что встретил тебя. Ты мне теперь дороже родного брата, надоумил. Хочешь знать, где теперь работаю? Эге, то-то и оно! В музее плотником. Хорошая работа — и платят, и на шабашки время остается. Расцеловать мне тебя за подсказку.
— Удачно пристроился, — с иронией сказал Головнин,
— А чем не удачно? Газетки почитываю по твоему примеру. Сойдем у «Быков», а?
— Нет. К дочке спешу. — Головнин приподнял с пола сумку с картошкой, сказал: — До страсти любит чибрики.
— Не хочешь, не надо. Мне тоже не всегда стало хотеться. Ты мне вот что скажи, — доверительно зашептал он, тыча в газету. — У них там безработных пруд пруди, а у нас людей не хватает. Почему не пригласить. А?
— Сказал тоже, — выдавил Головнин, удивляясь пристрастию мужика к политике.
— Твоя правда, — вздохнул мужик, еще больше посерьезнев. — Хлопот с ними не оберешься. Пусть уж как хотят.
На этом его международная солидарность и закончилась.
— Объясни мне вот еще что, — не унимался он, повышая голос и довольный тем, что к нему стали прислушиваться пассажиры. — Я по приемнику напитаюсь всем, что делается в мире, а потом все об этом дня через два в газетах читаю, У них что, радио нету, у тех, кто газеты делает? Надеяться только на почту — тут, брат, далеко не уедешь…
— Просветился ты, как вижу, — сухо сказал Головнин. — Прощай, мне выходить. — Резко поднялся и пошел к двери.
Мужик с осуждением сказал вслед:
— Эко резвый какой. Поговорить не хочет.
Сергей не доехал две остановки, шел пешком. Дочка уже спала. Не включая свет, стал раздеваться. И все-таки нашумел: шлепнулся на пол ботинок, разбудил Галю. Дочка полусонно, капризно сказала:
— Всё ходят, всё ходят…
— Радуйся, глупышка, пока твои родители ходят, — добродушно проворчал Головин. Поправил сползшее одеяло, постоял.
В окне высветилась луна. Живым шевелящимся кружевом упала на стекло тень зимнего дерева. Тонкие ветки дерева покачивались от ветра, и узор на стекле постоянно менялся, принимал самые фантастические очертания. Сергей с радостным удивлением вглядывался в него, чувствовал, как приходит успокоение.
1978
