Андрей Колганов - Йот Эр. Том 2
Хозяйка дома, в изящном платье, отделанном мехом, удачно оттеняющем ее уникальное изумрудное колье, грациозно скользила среди ярких дам, кому-то кивая, кого-то представляя друг другу.
Меня не интересовала эта шумная разношерстная толпа. Доктора, с которым я так любила танцевать, еще не было, и мы с бабушкой уединились в зимнем саду, где, как ни странно, не оказалось никого, кроме нас.
Слушая интереснейшие рассказы старушки, я не замечала, как летело время.
В дверях появился доктор.
— Я знал, что именно здесь найду вас, милая девочка, — его голос был и уверенным, и радостным, — но не думал, что в такой компании (они явно терпеть не могли друг друга).
Склонившись в нарочито учтивом поклоне, он поцеловал руку старушке, брезгливо оттопырившей при этом губу, и попросил разрешения увести меня на танец.
И опять этот непререкаемый, уверенный тон и властная рука… Уже больше двух лет я знала это человека, и каждый раз от прикосновения его сильных и нежных рук испытывала одинаковое чувство…
Страстные, ритмичные звуки «La Cumparsita» наполняли кремовый зал. Это танго я особенно любила.
Легко и упоительно было танцевать с ним. Немолодой мужчина с телом юноши, он танцевал страстно и очень профессионально. Я часто думала о том, что он мог бы быть танцовщиком в балете. Но не это было главным. Очутившись в его руках, я переставала ощущать себя. Я становилась его тенью, продолжением его самого, с легкостью повторяя все движения, хотя понятия не имела о тех сложных па, которые он делал, да и после я едва ли могла бы воспроизвести их. Ощущение это можно было сравнить лишь с детским сном, когда так легко и просто отрываешься от земли и летишь, летишь… В таком безумном упоении я летела в танце, почти падая на пол, когда он откидывал меня, и мгновенно распрямляясь в резких, отточенных движениях. Обычно когда мы с доктором танцевали танго, остальные пары постепенно отходили к стенкам, оставляя нас одних в огромном зале. Музыка смолкала, когда в последнем па, уронив меня на свое колено, он резко выпрямлялся, поднимая меня очень сильной рукой, и бережно ставил на ноги. Какое-то время, пока нам аплодировали, я находилась как бы в состоянии наркоза или опьянения, а потом шла, поддерживаемая им, нетвердыми шагами по скользкому паркету к ближайшему креслу.
Так было и в этот раз. Последний резкий бросок. Я коснулась волосами паркета, а со склонившегося надо мной доктора неожиданно соскользнули и упали на пол его темные очки.
Я отрезвела мгновенно: на меня смотрели черные, горящие глаза маньяка! Это было так неожиданно, так не вязалось с доктором, что я мгновенно распрямилась, как пружина. Доктор как-то дико огляделся вокруг, будто бы ослепленный светом, и резко нагнулся, чтобы поднять очки… Все это длилось считанные секунды, но именно в тот момент раздался дикий, нечеловеческий крик!
На золотом полу роскошного зала билась в истерике пани Ванда. Ее черные волосы разлетелись траурным ореолом вокруг помертвевшего лица. Руки вскинулись над головой, застежки на запястьях лопнули, и на впервые обнаженной руке пани Ванды глазам всех присутствующих открылись два жутких лагерных клейма…
Все это было так неожиданно, что люди замерли на своих местах потрясенные. И то, что доктор, забыв про свои очки, подхватил Ванду на руки и стремительно вышел с ней из зала, всем показалось логичным и естественным.
Общество быстро обрело свою обычную респектабельность. Хозяйка извинилась, золотоволосая докторша продолжала флиртовать с самым красивым офицером, не подозревая, что уже никогда больше не увидит своего мужа.
Музыка еще не начала играть, когда спустя минут пятнадцать в зал пошатываясь вошла Ванда — смертельно бледная, с синими, трясущимися губами. Все оглянулись на ее ставший глухим и хриплым голос:
— Извините, господа, я вынуждена была вызвать полицию… Дело в том… — голос ее сорвался, она качнулась, но, сделав над собой видимое усилие, договорила: — доктор Джеймс… Это вымышленная фамилия… Этот человек приговорен в Нюрнберге к повешению… Заочно… Он нацистский преступник: доктор Фран. — Она снова качнулась, но ее муж и еще несколько мужчин уже бросились к ней.
Нюрнбергский процесс кончился только год назад и имена таких матерых преступников, как Фран, успевших скрыться, были у всех в памяти.
С юной докторшей стало дурно. Гости спешно расходились. Посол куда-то звонил, плечом нелепо прижимая трубку к уху, судорожно сжимая руками руки своей супруги, будто боясь, что и она тоже может исчезнуть.
* * *Шел третий год оккупации. В облаву Ванда попала случайно, когда продавала на рынке отцовские книги, чтобы купить хоть немного еды.
В переполненных, закрытых брезентом грузовиках долго ехали стоя. На каком-то полустанке перепуганных, голодных людей затолкнули в пульмановские вагоны и повезли дальше. Когда через двое суток их прикладами выталкивали на солнечный перрон, окруженный солдатами, большинство из них едва держалось на ногах.
Шел третий год оккупации. Все уже знали о существовании лагерей смерти. Но она не попала в лагерь. В свои восемнадцать лет Ванда была красавицей. И даже эта страшная дорога не изуродовала ее.
Темные тени вокруг огромных глаз и смоляные, ниже пояса, растрепавшиеся косы делали девушку еще краше на фоне изможденных, полумертвых людей. Так осенью 1941 года она оказалась в офицерском борделе.
После стерилизации ей пришлось «приступить к исполнению обязанностей». Да, это место не было лагерем смерти. Здесь сытно кормили и красиво одевали. В номерах были ванны и роскошные альковы, «девушек» ежедневно осматривали врачи, но когда очередной садист-офицер терзал зубами ее девичьи груди, которые за час до этого старик-импотент прижигал сигаретой, она, не помня себя, только чтобы избавиться от этой нестерпимой боли, всадила ему в горло вилку.
Потом был кошмар.
Выжженное на руке клеймо еще не зажило, когда ее в составе небольшой группы девушек привели в хирургическое отделение. Полосатая форма, дурацкая шапочка на бритой голове, грубые деревянные башмаки…
Доктор осматривал их очень внимательно.
Серые миндалевидные глаза из-под длинных пушистых черных ресниц с испугом и надеждой глянули на человека в белом халате и вдруг сузились, заблестели холодной вороненой сталью, не пуская в себя эти черные, злые, лишающие воли и мысли глаза, смотревшие ей прямо в душу. Несколько бесконечных минут длилось это немое состязание. Девушка не опустила глаз. И тогда черные глаза стали человеческими, потеплели, и он отдал распоряжение стоящему рядом офицеру:
— Эту красотку оставить уборщицей. Жить она будет здесь. Остальных готовить к операции.
Так началась новая жизнь.
К шести утра хирургическое отделение блистало чистотой. В 6.30 начались операции. В 6.30 включалась музыка. И пока доктор Фран оперировал, не смолкали ее мощные звуки. В этом страшном удушье смерти, заполнявшем белоснежное хирургическое отделение, в котором «подопытным материалом» были живые люди, чистая светлая музыка звала к солнцу, к жизни. Она не позволяла поверить в безвыходность, звала к действию, к сопротивлению.
Так впервые Ванда услышала музыку Бетховена и поверила в победу над смертью.
Доктор Фран с исступлением фанатика работал по шестнадцать — восемнадцать часов в сутки. Короткие минуты отдыха он проводил в садике хирургического отделения, где он выращивал розы. Черенки этих капризных красавиц ему присылали со всех концов света.
Прошел год. Однажды, выходя из операционной, он увидел Ванду, рыхлившую под кустами землю. Из окна еще звучали последние мощные аккорды девятой симфонии. В пасмурном небе неслись рваные черные тучи. В теплом душном воздухе стоял аромат отцветающих роз. Усталый доктор внимательно смотрел на девушку: черные, густые волосы серебрила седина. Ранние морщинки вокруг рта и глаз… У его Гретхен, умершей вместе с новорожденным сыном, были такие же волосы… Но эта седина так мешает их металлическому отливу.
— Вот что, милая девочка. Завтра я вас оперирую и клянусь, что до самой смерти вас не обезобразит ни один седой волос и ни одна морщинка не коснется вашего лица. Ведь вы знаете, что меня зовут Дьяволом. Нет, я не дьявол. Я — ученый. И если мне дадут еще пятнадцать — двадцать лет работать в таком же режиме, то меня будут звать Богом. Я сумею все!
Наверное, за всю свою последующую жизнь он не сказал более длинного монолога. Такого молчаливого человека вряд ли кто-либо встречал.
Ванда обмерла. Она уже насмотрелась на его пациентов. После операции бывшие люди ходили на четвереньках, ели землю или траву, сутками перебирали что-то невидимое, стояли на одной ноге… Весь этот ужас она видела в палатах, а что с ними было потом? Седина в двадцать лет не бывает случайной. И вот теперь настал ее черед…
