Андрей Колганов - Йот Эр. Том 2
Дальше шла столовая. Она была скорее вымыслом волшебника. Белоснежная скатерть и спинки стульев, лиловые атласные сиденья которых перекликались с лиловыми бантами на скатерти, сиреневые занавески и ковры, и все это в ослепительном свете множества хрустальных бра и огромной люстры в начале обеда и в колеблющемся свете свечей в серебряных шандалах и подсвечниках во время десерта. Осенью столовая утопала в желтых и сиренево-лиловых хризантемах. Они были всюду: в вазах, корзинах, серебряных чашах! Их горьковатый аромат смешивался с полумраком и живым теплом свечей, навевая дивные грезы. А сервировка стола! Десятки серебряных вилок, ножей, ножичков, ложек и ложечек. Целый строй хрустальных бокалов и рюмок, которые сами по себе были произведениями искусства не менее ценными и старинными, чем натюрморты и вазы, украшавшие столовую.
А дальше шли гостиные, холлы, крохотные, как бонбоньерки, комнатки, все в цветах, картинах, безделушках, коврах…
А зимний сад! Это диво среди руин войны и серой промозглости осени. Я была влюблена в этот кусочек вселенной и мечтала, как мечтают дети о явно несбыточном, но очень желанном, что, «когда я буду большая», я свой дом превращу в такой сад и буду там жить. Это небольшое по размерам помещение располагалось тремя ярусами. На противоположном входу конце, под самым потолком, огражденные невидимой снизу сеткой, помещались в экзотической, цветущей зелени всевозможные яркие, звонкоголосые птицы. Там же, в этом царстве птиц, стояла бронзовая статуя девушки, льющей из опущенного кувшина воду. Вода стекала каскадами все ниже и ниже, образуя второй ярус, сплошь заросший цветами. Их дурманящий, пряный аромат пьянил и кружил голову. Крошечые озерца, вода из которых с мерным, тихим журчанием лилась из одного в другое, оканчивались внизу, у самого входа, небольшим бассейном неправильной формы, в котором плавали золотые рыбки и цвели белые, розовые и лиловые водные лилии. Заросли какой-то серебристой травки с островками фиалок переходили естественно и незаметно в зеленоватый пушистый ковер, на котором, как экзотические огромные цветы причудливой формы, лежали шелковые подушки. На них можно было лежать часами, глядя на рыбок или вьющиеся растения, слушая гомон птиц, и мечтать обо всем на свете под мерное журчание воды.
Чудесный, роскошный дом! Но он был всего лишь достойной рамой для того общества, которое собиралось в нем. Во всяком случае мне тогда так казалось, несмотря на то, что я уже многое знала о них. Холеные, воспитанные, внимательные и почтительные, в меру веселые и всегда элегантные, не позволяющие себе ни одного хмурого взгляда, ни одной резкой или громко высказанной реплики. А уж если вы были их гостем, то все естественно и неназойливо старались, чтобы и вам с ними было так же хорошо, как и им самим. Ну, а в случае же какой-нибудь оплошности с вашей стороны ее никто не замечал: оплошности просто не было. Вот и все.
Да, поверить, что все это было отточенным мастерством, искусством профессионалов, мне очень не хотелось.
Сама хозяйка этого дома, уже немолодая, но все еще стройная, подвижная дама, всегда изысканно одетая, никогда не выходила к гостям дважды в одном туалете. Единственным, что она позволяла себе надевать ежегодно в годовщину своей свадьбы, было изумрудное колье, подаренное ей мужем тридцать лет назад. «День свадьбы» был самым большим праздником в этом доме. Любящие супруги постоянно стремились друг к другу. Он нежно гладил её холеные, в дорогих перстнях руки, и они смотрели на окружающих их гостей, как молодые, бесконечно влюбленные, но при этом хорошо воспитанные люди, которые, конечно же, рады тому, что к ним пришли все эти милые гости, но в глубине души мечтают остаться одни. И только грустные глаза любящей жены иной раз настораживали, а чрезмерное внимание мужа наводило на грустные мысли.
Ближайшая подруга хозяйки — жена доктора посольства — была почти что юной. Не женщина, а статуэтка с такими длинными, густыми и слегка вьющимися волосами, что они могли бы быть и одеждой и украшением. Она это прекрасно сознавала и всегда надевала на себя самый минимум и несколько ярких гребней, еще больше оттенявших необычайную красоту её волос. Мужчины откровенно любовались этим золотым чудом, а женщины были снисходительны к ней: уж очень она была мила и наивна — почти ребенок.
Сам доктор, мой добрый знакомый, резко выделялся среди мужчин, посещавших посольство. Джентльмен с манерами лорда и фигурой ковбоя, облитой черным фраком, всегда в темных очках, он был разительно противоречив. Доктор страстно любил танцевать, но танцевал всегда с двумя постоянными партнершами, и если их не было, то он весь вечер сидел в зимнем саду. Работал он с упоением, не замечая времени и усталости, но потом исчезал на недели в неизвестном направлении. Но самым необыкновенным был голос доктора. Редкого тембра бас, который постоянно менялся и мог быть сухим, резким, как выстрел, рокочущим, как дальние раскаты уставшего грома, нежным, укутывающим, как туман… Интонации его были безграничны и непостижимы. Да и отношение его к окружающим было так переменчиво, что он для всех дам был не только загадкой, но и постоянной неожиданностью. Мужчин он подавлял, и редко кто из них решался с ним на продолжительную беседу.
Пани Ванда — жена прокурора, была «роковой женщиной». Мужчины побаивались её, но изо всех сил старались привлечь к себе внимание Ванды, а женщины ненавидели её.
Стройная, высокая, с несколько крупноватым бюстом и тонкой талией, она гордо несла свою изящную головку с гривой черных, с металлическим блеском, гладких волос, старательно собранных в узел на затылке. Но шпильки были не в ладах с её волосами: они падали и терялись, а вырвавшиеся из плена волосы волной рассыпались по плечам. Она снова зло и туго стягивала их на затылке, грациозно откинув назад голову, не ища зеркал, привычно втыкала в них очередную порцию шпилек, которыми были забиты карманы ее мужа. При этом ее руки, как две змеи, закидывались на затылок, а потом плавно опускались. Это были руки царицы: гибкие, всегда затянутые по самые запястья длинными узкими рукавами, они дразнили окружающих своей гибкостью и мраморной белизной безупречных кистей. Она никогда не носила украшений. Только две жемчужины на тонких платиновых цепочках свисали с ее крохотных открытых ушек и терялись на фоне живой жемчужной белизны ее кожи. Длинная гибкая шея и классической формы плечи, окруженные темной тканью, светились каким-то внутренним светом, как фарфоровый абажур, и приковывали к себе все взгляды. Печальные серые глаза миндалевидной формы всегда прятались под длинными черными ресницами и теплели только при приближении ее мужа.
Ее муж, апоплексически красный старик, потный, задыхающийся, всегда засыпающий свои брюки и все вокруг пеплом сигарет, так резко контрастировал с молодой красавицей женой, что я долго не верила в искренность их отношений. Ванда постоянно и неприметно опекала его: следила за падающим с сигарет пеплом, за пуговицами, вечно отлетающими или расстегивающимися, галстуком, не желавшим лежать посередине его огромного живота, количеством пива, им поглощаемого, и таблетками, которые надо было пить вовремя. Он отвечал на ее заботу извиняющейся улыбкой и так внимательно наблюдал за каждым ее шагом, как только может нежно любящий отец следить за своим смертельно больным ребенком.
Маленькая старушка с болонкой, всегда одетая по последней моде, бабушка секретаря посольства, была особенно мила. Слушать её доставляло истинное удовольствие. Совершенно неожиданно для посвященных она заявляла, что была близкой подругой одной из дочерей К. Маркса, а потом, без всякого перехода, начинала с жаром утверждать, что только собаки достойны любви. Она прожила долгую и очень интересную жизнь. В юности увлекалась марксизмом, вступила в Коммунистическую партию, была представителем Коминтерна в Советском Союзе, с 1936 года воевала в Испании. А потом было долгое и трудное возвращение домой, где ее ждали могилы детей и долгие поиски единственного внука…
* * *В тот холодный, дождливый осенний вечер 1947 года, в очередной «День свадьбы», в Посольстве собралось особенно много гостей. Рядом с изыскано и дорого одетыми служащими посольства приглашенные местные дамы, разряженные в яркие, с пестрыми крупными цветами панбархатные платья, со слишком откровенными декольте, вычурными прическами и искусственными украшениями, казались нелепыми и чужими на фоне строгой цветовой гаммы убранства посольства, а мужчины в черных фраках чувствовали себя намного скованнее, чем ливрейные лакеи, обносившие присутствующих мороженым и напитками.
Хозяйка дома, в изящном платье, отделанном мехом, удачно оттеняющем ее уникальное изумрудное колье, грациозно скользила среди ярких дам, кому-то кивая, кого-то представляя друг другу.
