Владимир Лидин - Три повести
Уха была готова и пахла лавровым листом и разварившейся рыбой. Отец зажег огонь створов и шел берегом к их костру. Теперь они сидели втроем, уха была разлита в тарелки, и добрый разварившийся сазан блеснул таким наваром, что щекотало во рту от предвкушения еды.
— Ну-ка, Алеша, принеси из дому наливочки, — сказал Прямиков. — Ради такого вечера и выпить не грех.
Алеша сбегал в дом и принес наливки. Прямиков разлил ее по стаканчикам.
— Ну, ребята, за вашу жизнь, чтобы не забывали друг дружку, да и меня тоже…
Они выпили наливку. Лягушки пели и пели на болоте, давясь от счастья, и бултыхались в неостывшую воду.
Необыкновенно вкусна была полевая уха. Пахло дымком, тинкой, закоптившимся котелком, речной свежестью. Нет, стоило жить на земле, пить ее запахи, дышать ее воздухом и слушать, как от безотчетного счастья, от надежд, молодости и первой, еще не смеющей признаться любви то немеет, словно освобождается от крови, то почти в самом горле стучит сердце.
Два дня спустя Прямиков отвез Аниську к ближней пристани. На том же месте, к которому подвезли ее в своей лодке нанайцы, Алеша простился с ней. Маленькая сильная рука сжимала его руку, пока они шли от дома к берегу.
— Так ты все помни, Аниська, — произнес Алеша возле маленького розового ее уха.
Они сбежали с горы. Отец прилаживал в лодке парус.
— Ну, прощайтесь, пора! — сказал Прямиков.
Они стояли теперь друг против друга, и Аниська вдруг приподнялась на носках и обняла Алешу рукой за шею. Он быстро и неловко поцеловал ее в сухие губы. Еще минуту спустя она уже была в лодке. Он даже не успел подсадить ее. Сдвинутая им с отмели лодка поплыла по Амуру. Аниська стояла на корме, лицом к нему, и прощалась с ним долгим и полным нежности и верности взглядом. Весла поднялись, и Прямиков сильными движениями вывел лодку на середину реки и поставил парус.
И вот летит по течению и становится все меньше и меньше лодка, и белый ее парус — как платочек в руке Аниськи. Потом кажется, что это птица в косом полете — белохвостый орлан или чайка — коснулась крылом воды, и лодка исчезла за поворотом. Берег опустел, Алеша остался один. Он шел к дому, и дом показался ему нежилым, как в тот день, когда после долгой зимы отодрали с его окон доски. Теперь он хотел, чтобы скорее пришла весть от Грузинова.
Служебный пароходик, подвозивший обычно керосин и припасы, стал раз на якорь против дома. С него спустили лодку, и двое матросов стали грести к берегу. Одного — старого матроса Грошева — Прямиков знал, другой был молодой, с черными блестящими волосами, в розовом тельнике, под которым видна была его крепко сбитая, в крутых мышцах грудь. Он ловко спрыгнул на берег и подтянул лодку на цепи.
— Здорово, товарищ Прямиков, — сказал он. Глаза у него были серые, ясные и чем-то необыкновенно знакомые Прямикову. — А вы ведь меня не признали. Москалева помните? Я его сын.
— Николай? — изумился Прямиков. — Неужели это ты?
— Ну да, я… отец приказывал — как увижу вас на Амуре, непременно кланяться.
— А отец где?
— Под Владивостоком. На рыбном промысле нарядчиком.
Неужели это был Николашка Москалев, старший сын односельчанина, с которым вместе за стертый пятак учились в приходской школе?
— Сколько же тебе сейчас лет? — спросил Прямиков озадаченно.
— Девятнадцать. Скоро в Красную Армию идти.
Он дружелюбно посмотрел на Алешу. Вместе с инструкциями госпароходства он привез письмо от Грузинова. Грузинов писал, что рейс назначен в первых числах будущего месяца и что захватит Алешу на обратном пути…
— А тебе сколько лет? — спросил Москалев.
— Будет восемнадцать.
— Комсомолец?
— Нет, не успел еще. Думаю только вступить осенью…
— Семилетку кончал? — осведомился Москалев деловито. — А теперь куда?
— Теперь в техникум.
И Алеша рассказал о своих планах и о письме Грузинова.
— Что же, правильно, — одобрил тот. — Я на пароходе тоже ради практики плаваю. В Красной Армии пригодится.
— Ты что же, во флот?
— Ну да, во флот. Непременно во флот. Амурскую речную флотилию видел?
Раз ночью дымный сильный луч осветил комнату. Все ослепительно зажглось и засияло в ней. Алеша соскочил с постели и подбежал к окну. Луч прожектора тянулся то в самое небо, то освещал впереди блестящую громаду реки, и все сверкало, сказочно голубело и неслось мимо. Шли военные суда Амурской флотилии, шум их винтов был слышен далеко на реке, и силуэт за силуэтом в огнях проходили корабли перед его восхищенным этой силой и стремительным ходом взором… Было кому защищать великую реку, было и для кого зажигать створы на ее берегу! С бьющимся сердцем смотрел он в окно, как проходили мимо корабли. Он вспомнил старые обветшавшие пароходы с одним большим колесом позади, со столбом искр из трубы от дровяного отопления.
— Я бы и сам хотел во флот, если только примут.
— Что ж, — отозвался Москалев, — ты подучись технике. Сможешь и машинистом на канонерке стать или механиком… из флота знаешь какими специалистами возвращаются!
Они сидели на борту лодки, и Москалев болтал крепкими голыми ногами в калошах. От его спокойной уверенности стало весело.
— Ну, может быть, во флоте и встретимся, — сказал он как о возможном деле.
— Очень просто.
Припасы были выгружены, и надо было возвращаться на пароход.
— Отцу кланяйся, — наказал Прямиков.
— Буду кланяться.
Матрос поднял весла, и Москалев столкнул лодку в воду. Расставив ноги, с бывалой сноровкой, стоял он на корме.
— Так в случае чего спроси Москалева! — крикнул он издалека.
Пароход принял лодку, выкинул три прощальных гудка и пошел дальше…
Три недели спустя на той же лодке, на которой выходил в протоку выбирать морды с рыбой, отвез Прямиков сына к пристани большого села. Здесь тот должен был дождаться парохода в Хабаровск.
— Ты как же — вернешься еще после поездки? — спросил Прямиков. — Или уже прямо в учение? — И он впервые почувствовал, что прощается с сыном надолго. Они обнялись. Большое село было широко раскинуто на берегу. На рыбалке у самой воды сушились сети. Алеша стоял и смотрел, как по розовой от заката воде уплывает отец. Все менялось в его жизни, только вода Амура так же стремительно неслась в океан, унося воспоминания и детство… Большая рыба плеснула на стрежне хвостом: вероятно, охотился за плавунцом верхогляд. Белые поденки кружились над водой, как сдунутые лепестки, и разом вдруг одна за другой понеслись в сторону, в тень — к острову, заросшему тисом и сладостно пахнущим к ночи багульником.
XIV
Потрепанный газик повез Дементьева в город. Все скрипело и ходило в его разболтанном кузове. Неважно был задуман этот городишко в тайге. Так и остался еще на боковых его улочках след былой золотоискательской слободки с тесовыми крышами дощатых домов и острожными остриями заборов. Высоко, у самого подножья рыжеющей сопки, жил Черемухин. На этот город он променял и Иркутск с его профессорской кафедрой и академические приглашения в Москву. На карте, висевшей в вагоне Дементьева, была нанесена запроектированная трасса вторых путей на Дальний Восток. К ее строительству приступили, и новые задачи отодвинули недавние планы Черемухина. Он нужен был здесь, — значит, и Москва и удобная квартирка в Иркутске с видом на быструю, глубокую Ангару подождут.
Только множество собак — этой старой охотничьей слабости не мог он преодолеть даже здесь — завелось во дворе его домика. Машина подняла облако пыли и остановилась. Прямо, сейчас же за домом, поднималась в небо сопка. Летнее солнце успело уже коричнево выжечь листву дубового леска. С десяток собачьих голосов возвестил приезд постороннего. Черемухин, в чесучовом пиджаке, с седоватым веерком полукруглой бородки, открыл калитку.
— Петр Иванович, — сказал он удивленно. — Не ожидал. Я думал, за мной машина из управления.
— Не помешаю вам?
— Помилуйте! Весьма рад. Заходите. Собак у меня… черт их знает, откуда их столько развелось? — Он заспешил вперед и свирепо разогнал собак. — Как же вы так — без предупреждения?
— Я ведь насквозь качу… ночью снова прицепят к экспрессу. Теперь уже с подробным докладом в Москву. Было у меня здесь несколько дел в управлении.
Они поднялись по лестнице в дом.
— Тубо, проклятая! — закричал вдруг Черемухин. — Сука у меня в доме… золотое чутье, но глупа! Бывают же такие дуры собаки!
Правды, однако, он не сказал: у суки была дурная привычка хватать незнакомых за ногу. Он прогнал собаку в соседнюю комнату. Теперь можно было расположиться в низеньком, обитом пестрым репсом будуарном креслице. На полочке образцы обломочных пород — гнейсы, граниты, порфиры. Гиляцкий божок, берестяная коробка с нанайским узором — память экспедиций. Дальше книги. Дементьев издалека оглядел знакомые тома по водоснабжению, петрографии, вечной мерзлоте. Многие из них пришлось и ему самому прочесть в порядке срочного самообразования.
