Владимир Лидин - Три повести
Птицы начинали вить гнезда. Все успокоилось после бурного весеннего перелета. Близился июнь. Первые комары появились над болотом. Поденки начинали свой легкий полет. Чаще по вечерам слышалось на воде бульканье, и широко расходились круги: сазаны охотились на водомеров. Этот месяц был как бы месяцем возвращения к беззаботным дням детства, однако пора было приняться за книги. Старые учебники были вытащены из стола.
Началось лето. Луга просохли, появились цветы. Створы незряче горели на берегу, освещая путь пароходам. Самолеты давно сменили лыжи на поплавки и низко по утрам проходили над домом. В стойбищах готовились к ходу летней кеты.
Большая лодка шла раз под вечер по Амуру. Это была многовесельная нанайская лодка — темче, на которой обычно перевозят нанайцы семью или груз. Лодка сделала широкий разворот, чтобы ее не опрокинуло течением, и направилась к берегу. Алеша стоял возле дома и вглядывался, кого везет лодка. Обычно пароход, подвозивший припасы, останавливался против дома бакенщика. Но припасы были уже завезены в начале навигации. Алеша еще минутку вглядывался с высокого берега и в три прыжка сбежал к воде. Аниська сидела между гребцами, он узнал ее. Весла вскидывались, и все ближе подходила к берегу лодка…
— Аниська!
Ему замахали в ответ, он не ошибся. Это была она, в красной, туго повязанной косыночке, с потертым чемоданчиком учительницы, порозовевшая от ветра… Лодка подошла к отмели, и Алеша по колена в воде перенес Аниську на берег. Они неумело поцеловали друг друга в щеку и нос.
— Ух, здоровенный ты стал… не узнаешь! — сказала Аниська, но глаза ее сияли.
— Ну, и ты тоже… здоровая стала, — ответил он неуклюже.
Аниська высадилась с парохода в соседнем стойбище, и рыбаки, которые ехали смотреть поставленные ловушки, перевезли ее на лодке. Учительница учила нанайских детей, и денег с нее взять не хотели.
— Темче колхоза, — сказал нанаец. — Плати никому не надо. Живи тут. — Потом он снял берестовую шляпу и сказал: — Пока!
Другие гребцы тоже улыбнулись Аниське и сказали: «Пока!» Так научил их прощаться инструктор из Рыбаксоюза. Теперь нужно отправиться осматривать морды: может быть, попался сазан или усатый сом, из которого приготовят много талы… Гребец оттолкнул лодку, весла поднялись в уключинах, и лодка пошла на середину реки, где можно ее пустить по течению.
С чемоданчиком в руке, мокрый по колена Алеша повел Аниську к отцу. Они опять были вместе в маленьком домике бакенщика.
— Надолго сюда? — спросил он.
— Только на два дня, чтобы вас повидать. Еду на учительскую конференцию в Хабаровск. А ты? — спросила она в свою очередь.
— Не знаю еще… жду телеграмму.
Самое странное было то, что они оба как-то неуловимо изменились и теперь стеснялись друг друга. Аниська шла впереди него в гору, и маленькие ее ноги едва оставляли след: он вспомнил, что она всегда ходила легко, словно отрывалась на ходу от земли. Теперь Прямиков так же, как месяц назад сына, разглядывал Аниську. Он не видел ее два года, и она изменилась еще больше, чем изменился сын.
— Ну, как учительствуешь? Рассказывай. Работой довольна, помогают тебе? В глушь забралась, не жалеешь?
— Нет, — она покачала головой. — Это самое лучшее, что я могла для себя выбрать.
— Пожалуй, — согласился Прямиков.
Они долго сидели и говорили, а разговор словно даже и не начался еще: столько нужно было сказать друг другу.
— Ты устраивайся покуда с дороги. А мы уху смастерим. Сазан попался на полпуда, не меньше.
Прямиков пошел достать рыбу из морды, которую подтянул к берегу. Давно не было такого праздника на этом берегу! Он спустился к воде и вытянул на берег морду. Сазан затрепыхался в ней. Прямиков вывалил его на траву и полюбовался большой, в желтоватом серебре чешуи рыбой. Потом он подхватил ее под жабры, рыба била хвостом и рвалась из его рук. Нет, уху из этого зверя наварят они на славу.
Алеша помог ему оглушить рыбу. Привычно ударом ножа Прямиков взрезал ей брюхо. Пока он разделывал рыбу, Алеша уже развел костер в стороне. Уха должна быть полевой, пахнуть немного дымом и свежестью летнего вечера. Он раздувал огонь, и от дыма приятно кружило голову. Наконец рыба была разделана, теперь можно набросать полный котелок, подбавить перцу и лаврового листу, который хранился для такого случая. Небо над Амуром зарозовело, спускался вечер. Незрячий рожок месяца слабо наливался в вышине. Горьковатый дым костра стлало по земле.
…Они сидели у костра, как в детстве. Кипела вода в котелке, и куски рыбы ходили в ней. Чуть скошенные в устьях глаза оглядели Алешу.
— Вот и вырос ты, Алешка… — сказала Аниська, но она хотела сказать другое.
— Да и ты вон какая… верста, — ответил он.
Но Аниська вздохнула.
— Уедешь ты скоро, — сказала она и не смогла скрыть грусти. — Пойдет учение, там станешь инженером и забудешь все это…
— Что? — спросил он.
— Ну, вот все это… детство наше, ну, и меня.
— Нет, я не забуду тебя.
— Ну, будешь помнить: есть где-то в стойбище на Амуре учительница Маркова… Я тебя еще за Пушкина не поблагодарила, — добавила она.
Сучки потрескивали, и дым становился красноватым. На болоте трещала цапля; лягушиное пение замирало и снова раскатывалось. Лягушки тоже радовались июньской ночи, месяцу, отраженному в тусклой воде, жизни, кишащей в водоемах, и забывали об опасности. Несколько уток торопливо потянули цепочкой над Амуром.
— Ну и ты тоже забудешь меня. Выйдешь замуж, и все тут.
Она покачала головой.
— Нет, я замуж не выйду.
— Монахиней станешь?
— И монахиней не стану и замуж не выйду.
— А как же? — спросил он недоуменно.
— А просто так.
— А почему не выйдешь?
— А тебе надо знать?
— Ну да, надо знать, — он хотел сказать шутливо, но его голос пресекся.
— Много будешь знать — скоро состаришься.
— Аниська, скажи…
Она помолчала.
— Замуж выходят, когда полюбят человека. А я полюбить не могу, — сказала она изменившимся голосом.
— Почему не можешь?
Аниська молчала. Ее узкие глаза под тонкими, почти прямыми бровками смотрели на огонь.
— Зачем, Алеша, спрашивать? — сказала она просто. — Мы с тобой вместе росли, и ты мне как брат, и я тебе как сестра… ну и всё. И что еще может быть?
— А разве не бывает так, что люди вместе росли, а потом поженятся, когда вырастут? — спросил он.
Она быстро отодвинулась и посмотрела ему в глаза. Так она сидела минутку, и глаза ее в тени были необычно большими и темными.
— Ну да, — продолжил он с усилием. — Вот когда я кончу техникум, разве не может быть так?
— Мальчишка ты, Алеша, — сказала она, и он не нашелся что ответить.
Они сидели теперь молча, и только перекатывалась и кипела вода в котелке. Ему стало вдруг грустно. Слезы подступили к глазам. Он поднялся и большими шагами ушел к Амуру. Месяц, как легкая лодчонка, скакал на быстрине воды, и все было уже затянуто голубым легким туманом летней ночи. О чем он думал сейчас на берегу и почему к радости встречи и вечера у костра примешалась эта первая и почти физически ощущаемая грусть? Во рту было солоно от проглоченных слез, и все стало вокруг совсем как в детстве, когда от какой-нибудь обиды или несправедливости хотелось зарыться с головой в стожок жесткого, накошенного на болотистом лугу сена. Аниська подошла к нему.
— Ну разве не мальчишка ты, Алеша? — сказала она. — Знаешь что? Давай так: давай ничего не обещать друг другу. Кончишь техникум, а там будет видно. И я отсюда никуда не уеду, и ты приедешь ко мне, если захочешь… если не изменишься, конечно.
— Я не изменюсь. — Он покачал головой. — Только дай мне слово, что будешь меня ждать.
— Я буду тебя ждать, — сказала она.
Они стояли теперь рядом и смотрели на воду.
— Дураки мы все-таки! Я только не умею сказать все, как надо… даже написать тебе об этом не смог, а хотел.
— Ну, вот и договорились, а там покажет время.
Она тряхнула его руку, и они засмеялись.
— Эх, и глупая же ты, Аниська!
— И ты не больно умный!
Она прижала большим пальцем руки его нос. Он задержал ее руку и поцеловал палец.
Легкий ветерок поднялся с реки, лицо Аниськи было бледным под разгоревшимся рожком месяца. И глаза, милые и ставшие с детства близкими, с нежностью и грустью смотрели на него. Он взял ее за руку, и они пошли обратно к костру.
Уха была готова и пахла лавровым листом и разварившейся рыбой. Отец зажег огонь створов и шел берегом к их костру. Теперь они сидели втроем, уха была разлита в тарелки, и добрый разварившийся сазан блеснул таким наваром, что щекотало во рту от предвкушения еды.
— Ну-ка, Алеша, принеси из дому наливочки, — сказал Прямиков. — Ради такого вечера и выпить не грех.
