Александр Авдеенко - Над Тиссой. Горная весна. Дунайские ночи
Когда Алена, тяжело дыша, с прозрачными росинками пота на лбу, раскрасневшаяся от жары, обмахиваясь алой выцветшей косынкой, выбралась на дамбу, Смолярчук вышел из кустов, приложил руку к козырьку:
- Здравия желаю, товарищ гидрограф! - Он опустил руку, улыбнулся. - Здравствуй, Аленушка! С приездом!
- Здравствуй, Андрей. А я думала… что тебя уже не увижу.
- Скоро уезжаю. Приказ о демобилизации уже подписан. Проводы мне друзья устраивают… Пришла бы к нам на заставу со своими подругами… В субботу вечером, а?
- Приду. Обязательно. И девчат приведу. - Алена заторопилась. - До свидания.
- Постой. - Он положил руку на руль велосипеда. - Аленушка, я хотел тебе сказать…
Позади в кустах послышались шорох и предупредительное покашливание. Смолярчук растерянно оглянулся.
Раздвинув ветви кустарника, на дамбу вышел пожилой человек с бурым от загара и ветра лицом, в кожаной потертой куртке, с ружьем на плече и топором за поясом, Это был Иван Васильевич Дударь, отец Алены. Лукаво усмехаясь в густые висячие усы, он молча смотрел на смущенных молодых людей.
- До свидания! - приходя в себя, пробормотал Смолярчук и торопливо скрылся.
- Ишь, какой пугливый вояка! - густым басом сказал Дударь, провожая пограничника дружелюбным взглядом.
- Тато, вы прямо как из-под земли выросли, - засмеялась Алена. - Как же вас не испугаешься?
- Ой, дивчина хорошая, помолчала бы ты. - Иван Васильевич вздохнул, достал пачку сигарет, закурил. - Лет двадцать пять назад мне довелось дружить с твоей покойной матерью, царство ей небесное. - Сняв фуражку, он перекрестился. - Умная была дивчина, твоя мать Все медовые мои речи внимательно слушала, но… усмехнется бывало, покачает головой: «Только после свадьбы поверю тебе, Иван, а сейчас…»
- Не бойтесь, тато, не народился еще такой человек, какой сумеет обмануть вашу Алену медовыми речами.
Она вскочила на велосипед, спустилась с дамбы и покатила просекой к путевой будке, оранжевая черепичная крыша которой виднелась поверх невысоких елей.
Переменчива погода весной в Карпатах. Час назад на ясном небе не было ни одного облачка, а сейчас с холодной, северной стороны хребтов потянулись вереницы тяжелых снежно-землистых туч, несущих дождь, а может быть, и град. Час назад было тепло, а теперь из ущелья потянуло свежестью, тихий лес недобро зароптал вершинами вековых сосен, и солнце перестало греть и светить. Весенние поляны, также недавно нежнозеленые, молодившие Карпаты, потускнели без солнечного света, и стали неприветливыми суровые склоны гор. Одна за другой окутывались облаками и пропадали вершины. Потемнела и покрылась крупными морщинами Тисса.
Глава одиннадцатая
Отгремела горная гроза, иссяк шумный и обильный майский дождь. Большое мутнокрасное солнце, перечеркнутое черным зигзагом летучей тучки, клонилось к закату. Длинная тень лесистой горы лежала на дворе заставы. В деревьях, падая с ветки на ветку, с листа на лист, шуршали, переговариваясь о чем-то своем, дождевые капли.
В глубине двора заставы над продолговатым кирпичным строением, крытым оранжевой черепицей, курился светлый, веселый дымок. Он поднимался к небу и там медленно таял. Только человек, никогда не смывавший с себя солдатского пота, никогда не изведавший копченой горечи березового веника, мог бы спутать этот сладкий банный дымок с повседневным кухонным.
В жизни людей пятой заставы баня занимала не последнее место.
Солдат, стоявший на наблюдательной вышке, глядя вниз, заулыбался, потянул носом, нетерпеливо переступил с ноги на ногу и произнес почти нараспев:
- Ба-а-а-ня!
Другой солдат, несущий службу на вершине горы Соняшна, повернулся лицом к заставе, крякнул, прищурился, подумал: «Ну и попарюсь же я сегодня, ну и помоюсь…»
Два майора из штаба отряда, проезжая вдоль Тиссы на открытом вездеходе, увидели банный дым на пятой заставе.
- Стой! - в один голос, не сговариваясь, приказали они шоферу.
Посмотрели друг на друга и, смеясь, сказали:
- Завернем?
Дождь ли, снег ли на улице, мороз или солнце, - в час, назначенный начальником заставы, оживал, наполняясь теплом, этот дом под оранжевой черепицей, холодный, темный, необитаемый во все другие дни.
Какое это блаженство - войти в рубленый предбанник, полный головокружительного тепла и аромата распаренных березовых листьев и веток! До чего же хорошо после бессонной ночи, проведенной в горах, под проливным дождем, на берегу реки, в болотных камышах, в лесной глуши, сбросить с себя потное белье! Дышишь так, словно твои легкие увеличились в объеме по крайней мере в три раза.
Густой сладковатый пар наполняет баню. Покатая шершавая цементная плита пола приятно щекочет подошвы ног своим влажным теплом. Буковые бревна, белые, словно костяные, в продольных косых трещинах, проконопаченные мохом, нагрелись так, что к ним нельзя притронуться. Крутые своды запотели, они роняют холодную, освежающую капель. Зеленые березовые листья на спинах моющихся, на цементе, на бревнах…
Смолярчук с удивлением вглядывается в людей, преображенных мыльной пеной, горячей водой и молочными сумерками. Снежной бабой кажется кряжистый, с крутыми плечами и большой головой сержант Абросимов. Вон румяный Тюльпанов. Вот смуглокожий, с густо намыленной головой Умар Бакулатов. Рядом с ним смешливый Волошенко.
- Держись, кто в черта не верует! - закричал Волошенко, выливая из таза горячую воду на раскаленный булыжник калильной печи.
Густое обжигающее облако пара хлынуло к потолку, быстро распространилось по тесной парилке.
Волошенко грозно вознес над головой пушистый, с молодыми березовыми листочками веник:
- Ложитесь, товарищ старшина, и не просите пощады!
Молча, лишь покряхтывая, влез Смолярчук на полок, покорно распластался на дубовых плахах.
Волошенко обмакнул веник в горячую воду, широко размахнулся и нанес старшине пробный удар. Белая спина Смолярчука стала розовой. После нескольких ударов она покраснела, потом налилась жаром. Волошенко неутомимо поднимал и опускал веник, приговаривая при каждом ударе:
- Это вам, товарищ старшина, за то, что вы такой красивый, за то, что такой высокий и басистый… за то, что бросаете своих друзей и демобилизуетесь…
Волошенко остановился, перевел дыхание, смахнул со лба пот.
- Еще или довольно? - насмешливо спросил он.
- Давай! Хлещи! - сквозь зубы простонал Смолярчук…
И снова Волошенко упруго и хлестко молотил душистым веником раскаленную спину Смолярчука.
- Довольно! - Смолярчук схватил Волошенко за руку. - Ну и ручища у тебя, Тарас!..
Волошенко бросил веник.
- Зря жалуетесь, товарищ старшина. Получили, как полагается демобилизованному, последний банный паек. - Повар вздохнул, поднял таз с холодной водой, словно собираясь его выпить, заговорил: - Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!
Мало выпадает праздничного времени на долю солдат-пограничников, живущих днем и ночью, всю неделю, весь месяц, весь год, весь срок службы напряженной, трудной, до предела уплотненной жизнью. И потому они высоко ценят каждый свободный час, умеют делать его праздничным.
Тарас Волошенко не был старожилом заставы, но эту особенность пограничной жизни он почувствовал сразу, чуть ли не с первого дня.
Побывав на банных небесах, Смолярчук опустился на землю. Окатив чистой холодной водой цементный пол, он растянулся на прохладной площадке: отдыхал, набирал силы для второго захода на полок.
Смолярчук привык за годы службы мыться в нескольких водах, париться долго, до полного изнеможения. Не собирался он изменять своим привычкам и сегодня. Наоборот, прощаясь с баней, которую строил своими руками, он решил пробыть здесь долго, как никогда раньше.
Солдат Тюльпанов даже здесь, в бане, ни на шаг не отставал от Смолярчука. Приняв на полке в парильной ту же «пытку», что и его учитель, он лежал теперь рядом со старшиной, прохлаждался.
- Значит, последняя баня, - вздохнув, проговорил он.
Смолярчук молчал. Глаза его были закрыты, руки и ноги разбросаны, дышал он тяжело, с хрипотцой. Притихли и другие пограничники, ожидая, что ответит старшина.
Молчание Смолярчука не смутило Тюльпанова. Он продолжал с присущим ему простодушием:
- Не понимаю я вас, товарищ старшина, как это вы, такой знаменитый пограничник, согласились на демобилизацию. На границе вы первый человек, а что вы будете делать там, в Сибири?
Смолярчук молчал. Взяв жесткую мочалку, он неистово начал тереть намыленную голову.
Как мог Волошенко не воспользоваться таким благоприятным случаем, не вступиться за правду, не раскрыть суть многозначительного молчания Смолярчука!
Серьезно и внушительно глядя на стриженого солдата Тюльпанова, повар сказал:
- Такие люди, как старшина Смолярчук, становятся первыми человеками везде, куда пускают свои корни: в шахте, в эмтеэс, в театре. Понятно?
