Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Был он из-под Кировограда, высокий, плотной комплекции украинец, хороший спортсмен-гимнаст, добрый, хороший парень, обуянный простительной, в общем-то, слабостью к женскому полу. Вечная ему память. Прах его лежит на кубанской земле, недалеко от моих родных Ахтарей. После освобождения Киева я заглянул к его жене. Вера, Люба и младшая сестра Надя во время оккупации очень активно контачили с немецкими офицерами, работая официантками в одном из ресторанов в центре города. Свою дружбу с немцами они объясняли выполнением особых заданий нашего командования. Они объясняли, что работали на нас. Что ж, может быть, и угробили какого-нибудь немецкого приюта, задумавшего взлетать после бурной ночи, темпераментные сестры. Все может быть. Вера очень интересовалась деньгами Сашки, которые якобы остались где-то в его полку. Не знаю, отыскала ли она что-нибудь. Словом, как говорят в авиации:
«Бабы, карты и вино — враги известные давно».
Мой друг Сашка споткнулся на первом.
Но вернемся в 1936 год. Вдоволь налетавшись на Р-5, пока авиаконструкторы не убедились, что, сколько ни зализывай формы этого деревянного самолета, в штурмовик его все равно не превратишь, нас вооружили «новой техникой» — самолетом 3-«С». Это означало скорострельный, скоростной, скороподъемный. Сначала мы обрадовались, что получаем грозную машину, которая наконец-то устрашит врага, но потом присмотрелись и с удивлением узнали в грозном 3-«С» слегка модернизированный Р-5. Самым существенным усовершенствованием были четыре пулемета ШКАС, попарно на крыльях. Пулеметы выпускали по тысячу триста патронов в минуту — страшно было давать длинные очереди, потому что возникали задержки. Нужно было выпускать за одну очередь пуль по двадцать, что при их мелком калибре, конечно же, не приносило особого вреда неприятелю. Да и целиться было очень неудобно, как говорили летчики: «стрелять из-за угла». Впрочем, если уж очень приноровиться к этой машине, то можно было добиваться приемлемых результатов. На полигоне под Броварами, где мне приходилось атаковать строй макетов, ситуация: «рота на походе кинулась в разбежку», удавалось поражать из пулеметов и бомбовыми осколками более двадцати мишеней из сотни. Результат был хороший, но конечно, на войне повторить его не удавалось — люди несколько подвижнее манекенов. В фюзеляже самолета, перед летчиком, была вмонтирована камера с кассетами — в каждой по десять мелких бомб. По второму варианту туда же подвешивали кассеты с химическими боеприпасами. Прицел ЛН-5 — летчик-наблюдатель, который стоял на правом борту самолета, не обеспечивал высокой точности бомбометания, определяя лишь основные параметры для его расчета: скорость самолета, высоту полета, правильный расчет по цели, предполагаемый угол падения бомбы. Из современной техники был разве что электрический бомбосбрасыватель. Скорость возросла аж на десять километров и достигла ста пятидесяти в час. Мотор М-17-Ф был чуть помощнее. Но, конечно, все это выглядело просто смешным, если учесть, что немецкие летчики в то время активно осваивали цельнометаллические самолеты из алюминия, вооруженные пушками «Эрликон». Скорость их машин уже выскакивала за пять сотен километров в час. Так что не нужно строить себе иллюзии, дело не только во внезапном нападении — мы отставали хронически.
Как всегда, это стало очевидным после пролития большой крови. Должен сказать, что для летчика, собственно говоря, мирного времени не существует, его жизнь постоянно под угрозой. А уж воевать мы начали задолго до Отечественной войны. И первые уроки были порой не менее тяжелыми, чем в июне-июле 1941 года. Обстановка в Европе накалялась на глазах, и становилось ясно, что наши вожди не могут найти иных решений вопроса, кроме лобового столкновения с державами оси: «Берлин — Рим — Токио». Началось в Испании. Не стану останавливаться на подробностях испанской эпопеи — они известны. Весной 1936 года из Белоруссии на помощь республиканцам в Испанию ушла штурмовая авиационная бригада, вооруженная самолетами 3-«С». Немного очухавшись от внутренних «трудностей», наше родное большевистское руководство бралось толкать вперед воз мировой революции, как всегда толком не разбираясь, куда толкать и надо ли толкать вообще. Толкать пришлось ребятам из белорусской штурмовой бригады — точной копии нашей, не попавшей в Испанию только по случаю. Штурмовики «белорусов» разобрали и погрузили в ящик. Потом на пароходе доставили в Испанию. Дебют был под Сарагосой и Картахеной, где обломала себе зубы в свое время наполеоновская армия, в которую входили и польские уланы. Эффект был потрясающим: когда впервые над цепями наступающих фалангистов появилась армада больших ревущих самолетов, то они с низкой высоты, действительно, как кур принялись расстреливать пехоту Франко. Однако у всякого потрясающего эффекта есть и своя обратная сторона. Уже через несколько недель немцы и итальянцы доставили в Испанию скорострельные мелкокалиберные зенитные пушки и счетверенные пулеметы. В нескольких последующих боях наша штурмовая бригада, состоящая из ста пятидесяти самолетов, была почти полностью уничтожена противником. Отсутствие брони на машинах, которую наши военные теоретики, видимо, считали излишней роскошью, и малая скорость не могли быть компенсированы знаменитыми тремя «С». Лозунгами не навоюешь. Погибло много прекрасных пилотов, очень пригодившихся бы нам самим.
После гибели белорусской бригады, осенью 1936 года, была подана команда грузиться на пароходы и нам. Мы стали разбирать самолеты и грузить их в самолетные ящики — местом погрузки на пароход была назначена Одесса. Комиссар эскадрильи Орлов ежедневно толковал нам о необходимости выполнить интернациональный долг, двинуть вперед дело мировой революции, чтобы помочь испанскому рабочему классу одержать победу. Комиссару было легче, летать он не умел, да и не стремился. Более того, был в воздухе полнейшим раззявой. Как-то на учениях, напросившись ко мне в заднюю кабину 3-«С» в качестве штурмана, он просмотрел в районе Умани, где действовал конный корпус Криворучко, трубы кирпичного завода и, подними я голову на пару мгновений позже, мы бы обязательно в них врезались, идя курсом, проложенным столь выдающимся политработником, который шел проторенным путем всех комиссаров, вечно напрашивающихся в заднюю кабину моего самолета. Впрочем, удалось мне в том полете и добиться «выдающегося успеха»: на винницком шоссе в районе Гайсина с бреющего полета я вылил двести литров ядовито-синей жидкости на тачанку с пулеметом «Максим», на которой ехал в сопровождении музыкального взвода сам командир конного корпуса Криворучко. Как мне рассказывали позже, комкор при этом выхватил шашку и, размахивая ею в воздухе, кричал в адрес штурмовика: «Зарубаю!»
Итак, мы собирались в Испанию. Однако разобрать самолет в полевых условиях — дело непростое. Хотя мы и работали днем и ночью, но, погрузив на платформу всего десять самолетов вместо тридцати, опаздывали с выполнением приказа на две недели. Никогда не будь чересчур усердным при выполнении приказа, потому что его обязательно отставят. Этот железный армейский принцип спас нашу бригаду, которая должна была погрузиться на пароход раньше, чем танковое подразделение на теплоход «Комсомолец». Но «Комсомолец» из-за нашего опоздания ушел раньше и был потоплен в Средиземном море одним из надводных кораблей испанского флота, перешедшим на сторону Франко. Словом, оказалось, что мы можем так дотолкать вперед мировую революцию, что останемся без боевой техники, которая создавала хоть видимость мощи Красной Армии.
Отправку нашей бригады в Испанию отменили. Зато мы поехали на приволжский аэрохимполигон Шиханы, недалеко от города Вольска, где нам демонстрировали на лошадях, бычках, козах, баранах, собаках смертоубийственное действие настоящих боевых отравляющих веществ. Ими были: иприт, люизит и синильная кислота. Животные помирали в момент после наших атак. Мне было их жаль.
Нам выдали резиновые костюмы, в которых мы буквально спаривались на жаре. Все кроме штурмана Березенко, увальня из Шполы, Черкасской области, вечно жевавшего сало, которое неторопливо нарезал даже во время полета. Хорошо людям, имеющим слабость. Но кроме слабостей у Березенко был и здравый смысл. При подготовке к отъезду нашей эскадрильи в Испанию, позже отмененном, он заявил мне, как командиру звена, что никуда не поедет, поскольку ему там делать нечего. Свою землю он будет защищать, а в Испании испанцы пусть сами разбираются. Поднялся невообразимый шум — ведь мы все ехали «добровольно», хотя нас об этом никто не спрашивал. Но Березенко стоял на своем, хотя его «прорабатывали» с утра до вечера в начальствующих кабинетах, на разнообразных собраниях и сходах. Я удивлялся твердости характера этого человека, которого у нас называли даже «предателем». От такого психологического нажима, можно было на край света убежать.
