Георгий Березко - Дом учителя
— Последняя пуля — в себя. Такой закон, да?
— До этого, конечно, не дойдет, — сердито сказал он.
— Ты думаешь? Все равно я так благодарна тебе!
— Убежден, не дойдет, — повторил он резко, с ожесточением, так как вовсе не был в том убежден…
По его впечатлениям, дело в городе, как и на всем русском фронте, обстояло безнадежно. А здесь, после вчерашней катастрофы на мосту, они все оказались в западне, из которой вряд ли кому удастся выбраться. И здесь повторялась Испания…
Лена, сидя, выпрямилась — ее словно бы приподняла новая мысль, и она сказала звонко, сильно, как говорила на сцепе в патетических местах.
— Но если мы будем вместе, ты… ты сам, Федерико, ты сам… если выйдут все пули, — она увлеклась и импровизировала, — ты сам убьешь меня, если будет надо.
Он, раздумывая, склонил голову — он отнесся к этой просьбе совершенно серьезно.
— Ты должен, должен дать мне слово! Федерико! Ты убьешь меня?
И он кивнул, взглянув на нее прямым взглядом.
— О, я тебе заранее благодарна!.. — воскликнула она.
Это было у нее очень искренно, и в то же время речь шла как будто не о ней, а о какой-то ее героине: все происходило, конечно, в жизни, но словно бы не совсем взаправду, как происходит в театре.
И они разом замолчали, сидя тесно, рядышком, потрясенные своим доверием друг к другу… В доме было тихо, все уже разошлись, улеглись; стукнули двери в кухне, и наступила полная тишина. Казалось, что на недолгий час тишина распространилась на весь оглушенный войной мир, и все забылись, свалившись в изнеможении; а бодрствовали только они двое.
— Чудо какое! — прошептала Лена. — Чудо, что мы встретились. Мы могли не встретиться.
Ей мерещилось, что и объяснение в любви произошло уже у них. Иначе как бы мог Федерико, если б не любил, пообещать убить ее.
— Удивительно все-таки… И я просто счастлива, что ты такой, Федерико!
Он поинтересовался:
— Какой?
— Прямой, смелый. Но может быть… Федерико, Федерико! — зашептала она. — А вдруг мы еще не умрем, еще поживем?
И это было то, во что она действительно верила всей жизнелюбивой верой юности — в невозможность своего исчезновения.
— И ты не убьешь меня…
Федерико повертел отрицательно головой.
«Лучше тебе от моей руки, — подумал он, — не получат тебя фашистские крысы».
— Это ты смелая, — сказал он вслух. — С тобой можно и на войну.
Она засмеялась.
— Со мной можно и на войну.
«Сволочная война, сволочной мир», — мысленно проклинал он, проклинал от бессилия, от невозможности не убивать в этом мире… Только сейчас Федерико почувствовал, кем сделалась для него — незаметно, день за днем — эта русская Лена, единственное привязавшееся к нему существо: лишь любимой сестре можно было обещать то, что он ей обещал, а еще — невесте, — он почувствовал себя вроде как обручившимся с Леной. И он всматривался в нее так, будто спрашивал: «Откуда ты взялась?.. Кто ты?..»
А Лена сделалась сейчас даже красивой. Федерико не сумел бы сказать, что в ней появилось нового: он видел то же простенькое личико, те же высветленные солнцем, спутанные волосы, ту же стебельковую талию, те же маленькие груди, слегка приподнимавшие кофточку. Но все это неуловимо преобразилось в какое-то розовеющее совершенство… Никуда не делись эти рыженькие веснушки на носу, родинка под ушной мочкой, царапины на пальцах, обломанные ноготки, но и они наполнились для Федерико прелестью.
— А если ты не убьешь меня, мы будем долго жить… Интересно, — перебила себя Лена, — если бы Ромео и Джульетта не убили себя, какими бы они стали в сорок лет, в семьдесят? Может, они и умерли, чтобы не состариться.
— А какая у тебя тайна? — спросил Федерико. — Ты мне говорила.
— Ах, это не тайна! Я хотела сказать, что тоже иду вместе с вами… Вы возьмете меня? — Она ждала, что ее решимость, во всяком случае, произведет на него впечатление.
Но Федерико ничуть не удивился: конечно же, Лене надо было уходить… Это подразумевалось теперь само собой.
— Мы только подождем Войцеха, — сказал он.
— Мне ужасно жалко тетю Олю, она такая старенькая… — Тыльной стороной кисти Лена провела по щекам. — Что это со мной? Вся горю почему-то…
Федерико рывком встал, прошелся по комнате — большой, взлохмаченный, крупные космы смоляно-черных волос осыпались на его лоб, на шею — и взял свою винтовку: он подумал, что дольше оставаться здесь ему не следует.
— Уже уходишь? — У Лены упал голос. — Но ведь мы еще не поговорили.
— Я буду близко, не бойся, малышка! — сказал он.
И вдруг она звонко, по-русски, задекламировала из своей лучшей роли, невольно ей пришло на память:
Прости, прости.Прощанье в час разлукиНесет с собою столько сладкой муки,Что до утра могла б прощаться я.
— Что это? Я же не понимаю. — Федерико насупился.
— Это Шекспир… Не уходи, Федерико! — сказала она, вновь перейдя на французский. — Еще совсем рано. Не уходи!
Она вскочила и точно так же, как делала это в своем выпускном спектакле, опустила руки и потупилась.
Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,И ветреной меня ты вправе звать… —
тихо, будто застыдившись, прочла, а вернее, сыграла Лена.
Он опять ничего не понял, но восхитился ее поза и голос показались ему совсем естественными.
— Ты славная девчонка, — сказал он, — ты сама, как куколка!..
Она приподнялась на цыпочки и положила руки ему на плечи.
— Поцелуй меня, Федерико! — сказала она.
Он нагнулся — темный, с затененным лицом, и она закрыла глаза, предавая себя в его руки.
Осторожно коснувшись губами ее макушки, Федерико выпрямился. Он убоялся того, что словно бы подстерегало их, но чего делать не следовало — нет! — чего он не хотел сейчас.
Она припала к нему своим невесомым телом и по-ребячьи посапывала, а ее пальцы гладили его плечо… Не выпуская винтовки из руки, Федерико взирал сверху на эту светлую, пахнувшую сеном копенку спутанных волос и не шевелился, чувствуя и неловкость, и досаду, и нежность.
Лена посмотрела снизу заведенными под лоб глазами и проговорила едва слышно:
— Останься, Федерико!.. Останься со мной.
— Малышка, — пробормотал он.
Она уловила в его голосе колебание.
— Не бойся… ничего-ничего, — зашептала она. — Я тоже ничего не боюсь. Я люблю тебя… Возьми меня, если хочешь… — Это была фраза, вычитанная из какого-то романа и когда-то поразившая ее.
Внутренне Лена приготовилась к самопожертвованию… Федерико должен был у нее остаться — ему одному она должна была принадлежать. И не желание — она просто не знала еще, что такое желание, — но рисовавшийся ей образ любящей женщины, жертвующей собой, увлекал ее, а для Федерико ей поистине не было жаль и самой себя — ей хотелось одарить его даже за то, что он обещал ее убить…
Со смутным чувством, так же не испытывая желания, Федерико кинул на диван винтовку и обеими руками прижал к себе это маленькое, послушное тело.
— Лампа… я погашу ее!.. — вскрикнула Лена и задохнулась.
Раздеваясь в темноте, она все твердила про себя: «Так надо, надо… Федерико это надо… А я ничего не боюсь… И чего бояться? Так надо, так надо…» Но теперь, когда отступать было уже поздно, дрожь страха пробрала ее. И безотчетно торопясь, словно на приеме у врача, она путалась в крючках, в петельках, а сбросив юбку, скользнувшую на пол, чуть не упала, споткнувшись. Слезы выступили на ее глазах, и она стала стыдить, себя: «Разревелась, дурочка! А Федерико это надо, и ты его любишь!.. Да, люблю, люблю!» — повторяла она, как заклинание от всякой скверны.
Он осторожно сел на край постели, прогнувшейся под его тяжестью, и Лена вытянулась, вся напрягшись, как на операционном столе, пальцы ее вцепились в простыню.
Но затем она заставила себя выговорить:
— Я люблю тебя… А ты?.. Ты любишь?
— Да… люблю, — сдавленно сказал Федерико.
Он положил руку ей на груди, и она слабо застонала от томительного, скорее неприятного, вязкого ощущения.
…И она долго потом не открывала глаз, точно страшась вернуться в мир и в жизнь после того, что произошло. А Федерико совсем протрезвел и почувствовал сожаление, — казалось, он совершил что-то противоестественное, был близок с ребенком. Пересиливая себя, он заговорил первый:
— Лена, ты… Ты славная девчонка… Ты не очень огорчайся… Рано или поздно это бывает со всеми… Я выкурю папироску, можно? — спросил он.
— Что?.. Как хочешь, — шепотом отозвалась Лена.
— Я зажгу лампу.
— Ах, нет… — испугалась она, но тут же разрешила: — Зажги… Как хочешь.
И, заслышав шлепанье его босых пяток, она еще сильнее стиснула веки. Нашарив сбившуюся простыню, она натянула ее до подбородка так, что ноги ее обнажились до колен. И когда Федерико, засветив лампу, увидел эти тонкие ноги с узкими ступнями, глядящими в разные стороны, его охватило болезненное раскаяние. Бросив незажженную папироску, он вернулся к Лене и встал перед кроватью на колени.
