Евсей Баренбойм - Доктора флота
Только в третьем часу он, наконец, с трудом выбрался из вагона, расправил смятую рубаху и пошел по улице, разыскивая дом под номером шесть дробь восемь.
Васятка Петров приехал с охотничьего становища на реке Муне, притоке полноводной Лены. Его отец охотник-промысловик Прокофий был родом из запорожских казаков. В столыпинскую реформу он вместе с родителями переселился в Сибирь, в село Чернопятово на Алтае, получили надел земли, построили дом. В 1918 году Прокофий вернулся с войны георгиевским кавалером, организовал в селе коммуну, женился на соседке, шестнадцатилетней девушке. В коммуну обобществили все — даже три юбки молодой жены. Был отец веселым, шумным, любил петь, устраивать розыгрыши. Мать рассказывала, как однажды пришла в их дом цыганка, предложила поворожить. Отец согласился. «Казенный дом тебя ждет, дальняя дорога, большие деньги. Только опасайся трефовой дамы». Отец выслушал ее, сказал: «Брешешь ты все — и про деньги и про трефовую даму. Сходи лучше поворожи соседу. Его зовут Мирон, жену Мотря, двое деточек у них, девочки. А недавно кобель Рыжик сдох». Вечером к ним пришел потрясенный сосед. «Все сказала, зараза. Провалиться на этом месте».
Вскоре коммуна распалась, стало голодно. Отец продал дом и собрался на Север в Жиганск, а оттуда в становище. Кроме них в становище жили три семьи — эвенка Афанасия, русские Лочехины и Меньшины. Снова начали сооружать дом. В ту пору было в семье уже девять детей — четыре сына и пять дочерей. Соседи попались хорошие — помогали резать доски, ставить каркас, крышу. Дом получился просторный — в четыре окна, с подполом, крылечком. В Муне было много рыбы. За одну тоню с соседями брали пудов по десять — остроспинной стерляди, тяжелых налимов, муксуна, нельмы, длинных толстых тайменей. И охота вокруг была хорошая. Зверья много непуганого, доверчивого. Отец радовался, что переехали сюда.
— Сдохли бы, мать, в твоем Чернопятове с голоду с такой семьей, — говорил он. — А здесь и сыты и пьяны.
— Не нужна мне твоя сытость, — возражала мать. — Сами вроде диких зверей стали. Человека нового месяцами не увидишь.
— Дура, — сердился отец. — Одно слово — баба. Людей и я люблю, и веселье. Да на голодное пузо не очень повеселишься.
Мать не справлялась с домашними делами и потому одна из дочерей, пятнадцатилетняя Глафира, была «раба» — не училась, оставалась неграмотной, зато ловко стряпала, нянчила детей. Трое братьев и сестер занимались в школе-интернате в Жиганске, километрах в шестидесяти вверх по реке. Старшим из сыновей был Матвей. Даже отец уважительно звал его Мотя. Братья и сестры называли старшего брата Чапай и слушались беспрекословно. Чапаю было только шестнадцать, но он был не по годам строг, рассудителен, практичен. После окончания семилетки уехал из дома. Работал где-то далеко под Иркутском. Писем не писал, но прислал в Жиганск три перевода по семьдесят пять рублей.
— Мотька счет копейке знает, — одобрительно говорил отец. — Может, счетоводом станет или еще каким начальником.
Младше Васятки было два брата. На год моложе Зиновий по кличке Японец. Он был слаб, кривоног. Пробежит версты две на лыжах и задохнется. Какой из него помощник отцу? А Пуздро только четыре исполнилось. Сосунок еще. Вся надежда у отца была на Васятку. Парень здоров, вынослив, может загнать соболя или песца до изнеможения, а потом уложить одним выстрелом и шкуру не испортить. В семье прозвали его Колчак. Кто и почему дал такое прозвище — никто не помнил. Но кличка приклеилась, даже отец с матерью иногда так называли сына.
— Баской из Колчака охотник будет, — говорил отец. — Рука верная у лешака. Бьет из берданки без промаха.
До десяти лет ни за что не хотел отправлять сына учиться. Только когда приехала в становище комиссия во главе с самим предрика и прилюдно пристыдила его, назвала «близоруким червем, не желающим подумать о будущем», отец отвез Васятку в Жиганск. Но и после этого пользовался любым поводом, чтобы задержать сына дома. Придет Васятка на лыжах домой на зимние каникулы, а отцу только того и надо — заберет с собой в тайгу месяца на полтора, а то и два.
— Молчи, — скажет он, когда Васятка напомнит ему об учебе. — Писать, считать умеешь — и ладно. В нашем охотничьем деле более и не требуется. Добытчик ты, а не грамотей.
Вот и весь разговор.
Когда, наконец, Васятка вернется в школу, он всегда ходит в числе отстающих. Ребята уже вовсю задачки по алгебре решают, а он и понятия не имеет, как к ним подступиться. Спасибо директорше школы Анне Дмитриевне. Зазовет его вечером домой, усадит за стол, все объяснит, чаем напоит. Глядишь, неделя, другая пройдет — он уже с ребятами сравнялся, соображать стал.
В школе-интернате было меньше восьмидесяти учащихся. В десятом классе занимались только четверо. Интернат собирал учеников с огромной территории почти в сто тысяч квадратных километров, до самого берега океана. Ребята были детьми охотников-промысловиков, служащих редких факторий, рыбаков. Кроме Анны Дмитриевны, в школе было всего два учителя. Они преподавали все предметы.
Зимними вечерами, когда столбик термометра у входа падал к пятидесяти градусам, ребята собирались в большой комнате-зале. Анна Дмитриевна зажигала лампу-молнию. В печи уютно трещали дрова — звонкие, лиственничные, жаркие. Старшие ребята по очереди вслух читали книги. Больше всего любили о гражданской войне и приключениях. Девочки вышивали бисером кухлянки, шапки, торбаса, негромко пели. Мальчишки резали фигурки из моржовых клыков, хвастались друг перед другом охотничьими успехами.
Была в интернате одна общая забава — драмкружок. Рассказывали, что в молодости Анна Дмитриевна хотела стать актеркой, но не стала, а поехала с мужем на Север, в факторию. А потом, когда муж умер, осталась здесь учительствовать. В кружке ставили сначала одноактные пьесы, а потом замахнулись на «Грозу». Васятка тоже участвовал в спектаклях. Играл на дудочке, на балалайке, плотничал, рисовал, вместе с приятелем Егоршей, нарядившись в длинные сарафаны, танцевал шуточные танцы, да так весело, что ребята хохотали до слез.
Читать книги Васятка не любил. Да и не было дома никаких книг. К девятнадцати годам он даже не слышал о «Робинзоне Крузо», Жюле Верне, Майн Риде. «Как закалялась сталь» знал только по хрестоматии. Терпеть не мог стихи, а когда их задавали учить наизусть, был недоволен, ворчал. Зато был смел, решителен, не боялся никакой работы. Один раз увидел в десяти шагах потапыча, не растерялся и уложил с первого выстрела. Второй раз, когда подняли зверя из берлоги во время спячки и тот, рассвирепев, бросился на него, спас отец. До сих пор у Васятки на спине отметина от медвежьей лапы…
В январе 1940 года ушел из школы друг Васятки Егорша. Осталось их в десятом классе трое. Отец тоже уговаривал бросить школу и пойти штатным охотником Охотсоюза.
— Зарплата кажный месяц, оружие и припас бесплатно, а за сданную в факторию пушнину хочь товарами бери, хочь деньгами, — говорил он. — Стоящее дело, сынок.
Васятка подумал, согласился. И вдруг, когда уже все было решено, в Жиганск неожиданно приехал Тимоха, сын соседа по становищу Саввы Лочехина, и нарушил все планы. Тимоха старше Васятки лет на пять, парень рослый, бойкий. Был комсомольским секретарем в школе-интернате, потом его взяли в райком, а сейчас говорит, что работает инструктором аж в окружкоме комсомола. Тимоха и показал Васятке привезенную с собой страницу «Комсомольской правды», где Васятка прочел обведенное Тимохиной рукой объявление о приеме в Военно-морскую медицинскую академию.
— Академия! — почтительно, шепотом произнес Тимоха. — Слово-то какое! Вот куда, Вася, подаваться нужно. Жаль, семилетка у меня. А то б документы послал обязательно. — Он вздохнул, помолчал, широкое темное лицо его с толстыми, в палец, черными бровями на миг погрустнело, стало задумчивым. — А ты имеешь полное право.
— Да кто ж меня примет? — Васятка засмеялся, привычно пригладил светлые волосы пятерней. — Там экзамены по немецкому, экономической географии, а мы их и не учили вовсе. И пишу с ошибками.
— Оно верно, — согласился Тимоха. — Нашему брату с городскими не сравняться. Так просто ни за что не примут. — Некоторое время он молчал, потирая смуглый лоб ладонью, что было у него всегда признаком глубоких раздумий, потом оживился: — Слышь, паря. Ты Ворошилову напиши. У тебя ж отцов брат воевал с ним вместе. Верно? Так и напиши. Живу, мол, далеко, чуть не на краю света. Учительш в интернате только две, по многим предметам и учить некому. Опять же книжек нету. И про семью вашу напиши обязательно, что одних братьев и сестер девять душ. А про врача, мол, давно мечтаю и хочу стать им обязательно.
Васятка засмеялся. Они все, Лочехины, хитрованы, брехать горазды. Чего это он будет писать про врача, когда сроду об этом не думал? За всю жизнь не написал никому ни одного письма, а тут сразу Ворошилову? Пошли советоваться к Анне Дмитриевне. Она поддержала Тимофея без колебаний. Письмо написали сообща, про отцова брата Семена фразу вставили, и Тимоха забрал письмо с собой.
