Вильям Александров - Чужие и близкие
Все места были уже заняты, и женщина указала наше место — оно было в первом же углу, сразу возле двери. Но бабушку это не испугало.
— Ну и хорошо, — сказала она, — побольше воздуха будет. И света.
Тут же рядом было окно.
Женщина со своей сестрой и племянником заняла самый дальний, внутренний угол, возле стенного шкафа — в нем раньше, видно, хранились какие-то бумаги. Остальные люди разместились вдоль другой стены.
Это была довольно большая комната — здесь, по-видимому, помещалась контора или другое учреждение. Посредине возвышался деревянный столб, проходивший насквозь через доски пола и через фанерную обшивку потолка.
… Человек в кителе постоял немного во дворе, посмотрел, как мы устраиваемся, и заглянул в окно.
— Ну, хоп, хайер булмасан. Живет хорошо будыт?
— Хорошо. Спасибо вам, — сказала бабушка.
Она села на узел и вдруг заплакала.
— Эй, онаджон, — нахмурился он. — Зачем плакиш? Ни нада плакиш. Немис побьем — совсем хорошо жизнь будит.
— Это я так, — сказала бабушка, утираясь платком. — . Просто так. Спасибо вам….
Потом к столбу, стоящему посредине, прибили гвозди, привязали к ним веревки и натянули их в разные концы комнаты. На веревки повесили что у кого было — простыни, одеяла, брезентовые чехлы. И получились такие ячейки, расходящиеся под разными углами от центрального столба.
Все это напоминало карусель, и временами мне казалось, что она медленно вращается — наша карусель, и жизнь каждой ячейки проходит перед моими глазами…
* * *Рядом с нами, за полосатым байковым одеялом, живет тётя Маруся — та самая, с серебряными зубами. Она как-то сразу заняла главенствующее положение, еще с того момента, как подбирала людей для этой комнаты и распоряжалась, кому какое место занять. Она была с сестрой и маленьким пятилетним племянником. Но ни сестру ее — тихую, молчаливую Олю, ни племянника почти не было слышно. Все делала за них тетя Маруся. Сверкая своими серебряными зубами, она тут же стала распределять: кому какое место занять, кому что делать. Ее властный грудной голос слышался в комнате с утра до вечера по любому поводу, и только мы с бабушкой оказывались как-то в стороне от всей этой кипучей деятельности, — может быть, потому, что попали сюда не ее стараниями, а, пожалуй, даже вопреки им.
— Оля, — говорила она сестре и жестом полководца, посылающего в бой полки, протягивала руку, — кровать поставим сюда, а эту веревку натянем вот так.
И круглолицая Оля послушно выполняла все ее распоряжения. Потом тетю Марусю вдруг обуревала жажда переустройства. Она ходила из угла в угол и советовала, настаивала, уговаривала.
— Соня, ну что вы делаете? — говорила она укоризненно. — Ну разве ж так можно стелить — головой к яме? Тут же и скорпионы водятся и еще эти, как их… Ну, лохматые такие… Яму, во-первых, надо заделать, это мм добьемся. А пока — перелягте сюда головой. Обязательно!
И сквозь две перегородки я слышал, как возятся Софья Сергеевна и ее дочь Женя, перекладывая постель подальше от угла комнаты, где были продавлены доски пола.
Потом тетя Маруся переходила к нашей стене, и в противоположной стороне пробовала на прочность окно, затем поправляла трубу чугунки и подсовывала под низ печки кусок железа.
— Вы понимаете, Аннушка, нельзя, ни в коем случае нельзя оставлять вот так голый пол возле поддувала, — убеждала она Анну Павловну Кожину, жену майора, поселившуюся здесь со своей взрослой дочерью и ее мужем, очень близоруким, покладистым парнем. — Если ночью попадет искра, загорится пол, и мы все тут можем заживо погибнуть.
— Это верно, Маруся, — кивала головой Анна Павловна и горестно поджимала губы. Скорбные складки залегли в углах ее рта с первого дня войны и так уж не расправлялись ни днем, ни ночью: у нее на фронте были двое старших сыновей и муж. Ничего она о них не знала.
— Понимаете, Аннушка, стоило ли нам выносить столько мук, проехать тысячи верст, спасать от Гитлера детей, чтобы угореть здесь ни за что ни про что…
— Да, да, Маруся, конечно, — скорбно соглашалась Анна Павловна и помогала подсовывать железяку под печь. — Только ж какая искра у нас ночью, когда все до капельки вечером сгорает.
— Вы просто наивно рассуждаете, Аннушка, — сверкала своими зубами тетя Маруся, — просто наивной Все сгорает! А один несчастный уголек выпадет — и конец. Пиши тогда жалобу господу богу…
— И то правда, Маруся. И то твоя правда…
Опять соглашается Анна Павловна. Она всегда со всеми соглашается.
Обезопасив печку, проверив, хорошо ли сидит железка у поддувала, тетя Маруся довольная идет дальше.
Не заглядывает она только к нам и в закуток к одинокому рыжему парню, неизвестно как затесавшемуся в наш «семейный» ковчег. Он, кажется, дальний родственник или сосед Кожиных, они жили в одном доме в Белоруссии, мать его умерла еще перед войной, в армию его не взяли — у него с ногами что-то не в порядке, и вот он прибился к соседям, да так и доехал с ними до Средней Азии. У него странное имя — Горик и какой-то блаженный, отсутствующий взгляд, — он рассеянный, неловкий, все у него валится из рук, и тетя Маруся только изредка покрикивает на него:
— Ну и рохля же ты, Горик! Вот уж действительно Горик, лучше и не придумаешь. Уродится же такой недотепа.
А Горик только хлопает своими белесыми ресницами и жалко улыбается какой-то дерганой, словно от зубной боли, гримасой.
Странный он парень — этот Горик. А бабушка его жалеет. Берет у него носки грязные, когда стирает, да еще каши кукурузной ему даст пару ложек, когда мы готовим. Он берет все это как должное, даже спасибо не говорит, только наклонит голову и пробормочет что-то невнятное.
Я слышал, как тетя Маруся говорила вечером сестре:
— Та какие там ноги — у него ж голова не в порядке, это за версту видно.
— Ты думаешь, его потому и в армию не взяли?
— Можешь не сомневаться. Он же винтовку по частям растеряет.
Насчет винтовки, может, она и права — не знаю. А вообще… Мне его жаль тоже. Никого у него нет, один совсем, да и не такой уж, по-моему, он придурковатый, как кажется. Читает он много. Сидит, грызет сушеный урюк — он хлеб на него меняет, — и читает.
А тетя Маруся его терпеть не может. Она говорит Оле, что от него несет, как от помойной ямы.
По вечерам, когда все ложатся спать и наша карусель затихает, начинается новая жизнь — ночная. Бывает — долго не можешь уснуть, голод не дает, все время сосет и сосет под ложечкой, и тогда слух и зрение как назло обостряются, видишь тени и лунные блики, падающие из окна, слышишь каждый шорох, и шепот, и вздох. И хотел бы не слышать всего этого, укрываешься с головой, но они — эти ночные звуки — обладают особым свойством, они проникают повсюду, и чем больше стараешься их не слышать, тем сильнее приковывают они к себе, заставляют ловить их.
В самом дальнем углу, там, где живут Софья Сергеевна и Женя, слышатся приглушённые всхлипывания и злой шепот Софьи Сергеевны:
— Ну чего хнычешь, дуреха. Ну чего хнычешь, в кишлак же поедешь, не в пустыню, за два дня обернетесь с тетей Полей, зато продукты на целый месяц будут, это ж понимать надо!
— Не хочу я с ней ехать, противная она, — как сквозь вату доносится голос Жени, — видно, накрылась с головой одеялом и плачет там. Я знаю, отчего она плачет. К ним приходит каждый день толстенная тетка с крысиными бегающими глазками и все время шушукается с Софьей Сергеевной. Эту тетку я много раз видел на базаре — она торгует всякими ценными продуктами — медом, сузьмой, яйцами, салом бараньим. Потом исчезает на какое-то время, а затем опять появляется. Я никак не мог понять, чего надо этой тетке от Софьи Сергеевны — ведь у той ничего нет — ни вещей, ни продуктов. Теперь ясно — ей нужна Женя, нужна помощница.
Противная, — зло передразнивает Софья Сергеевна. — Тебе что, чай с лица пить! А ее хлеб с маслом есть небось не противно!
Ну ма-ама, ну как вы можете, — давится от слез Женя, — ведь завезет она меня куда-то в кишлак, откуда вы знаете, что там со мной будет!
Что ты, доченька, — успокаивает ее Софья Сергеевна, а у самой голос дрожит, — тетя Поля вполне порядочный человек, ну а что ездит в кишлак за продуктами — так ведь жизнь какая тяжелая!
Живут же другие без кишлака. Ну чего она к нам пристала, дались мы ей в помощники!
— Ты к другим нас не равняй, — опять зло говорит Софья Сергеевна. — У других аттестаты, деньги получают от мужей. А у нас, сама знаешь, что. Как был простым шофером — я за него выходила, — так и остался. По каким дорогам он там сейчас ездит? — вдруг с острой тоской проговорила она.
Мама, мама, — горячо зашептала Женя, — ну подумайте сами, неужто одобрил бы он все это, неужто послал бы меня невесть куда?
— Молчи. Одобрил бы? Конечно, нет. Сказал бы — своими руками на хлеб заработаем. А где они теперь, его руки? Баранку где-то все крутят. А нам самим о себе думать надо.
