Геннадий Васильев - В Афганистане, в «Черном тюльпане»

— Поднимаемся, ребятки, — сказал Шульгин. — Хватит жизни радоваться. Идем собирать наших погибших. Скоро придет «Черный тюльпан» за их телами…

— Какие уж там тела? — вздохнул кто-то из солдат. — Одно месиво…

Повисла неловкая тишина.

И в этой напряженной тишине молчаливо собралась вся шульгинская группа, потянулась цепочкой за сержантом Богуновым в сторону недавней трагедии — черному кругу выжженной земли с останками взорвавшегося вертолета.

Далеко за пределами этого страшного круга начали встречаться куски вертолетной обшивки, клочья обугленных кабелей, окровавленные лоскуты одежды и то безымянное жуткое, что осталось от их боевых товарищей. Богунов первым поднял с сырой распаренной земли что-то бесформенное, обгоревшее, измазанное кровью и глиной:

— Как же это? — дрогнули его губы. — Товарищ лейтенант, как же это?..

Сморщилось лицо этого обычно насмешливого сержанта. Тоской налились васильковые глаза.

Шульгин раскатал на земле плащ-палатку. Заколол края шомполами, чтобы не слетала палатка под напорами ветра.

— Складываем все сюда, ребята. И старайтесь опознать хоть кого-нибудь. А то сами знаете, в «Черном тюльпане» не разбираются…

— Свалят в одну кучу, — подтвердил кто-то за спиной, — подсыплют песку в цинки и получай мама часть братской могилы…

— Каково матери сына на прощание не обнять? — вздохнул Матиевский, снайпер шульгинской группы, долговязый, сухощавый парень. — Моя мать написала, что если в случае моей гибели получит цинк, то гроб обязательно вскроет и сына на прощанье обнимет и расцелует. А тут что матери достанется?.. Эх, сука — жизнь…

— А моя мать даже не знает, что я в Афганистане — неожиданно сказал Осенев, маленький, едва достающий всем до плеча солдат.

Внешность у него была щуплая. От фамилии перешло ему редкое прозвище — «Осина». Но чаще всего звали его «Осенью».

— Ну, ты даешь! — удивился кто-то. — Тебе же домой скоро ехать, Осень!.. Дембель же на носу. Что ж ты в письмах строчил два года?

— Что в голову приходило, то и писал. Не хотел, чтобы мама волновалась. Сердце у нее очень слабое, — Осенев махнул маленькой аккуратной ладошкой. — Если она вот такое месиво вместо меня получит — не жить ей больше…

Солдаты вздохнули и безрадостно разошлись собирать останки своих товарищей. Они приносили Шульгину обгоревшие части тел, и по каким-то едва понятным приметам складывались погибшие ребята для последнего своего свидания с матерями и отцами, неожиданно пережившими своих детей.

Медленно переваливаясь, подошел к палатке Касымов, рослый узбек, выбранный в группу пулеметчиком за его слоновью силу. Он нес на стволе пулемета что-то окровавленное, брезгливо отстранив от себя подальше. Подойдя, бросил на палатку небрежным шлепком, подтолкнул концом ствола, грязно выматерился. Шульгин застыл в гневе. Он не успел ничего сказать, как рванулся к Касымову сержант Богунов и рывком приподнял грузного пулеметчика над землей. В следующую секунду Касымов ткнулся лицом в землю. Богунов прижал его тело коленом.

— Зарыл бы я тебя здесь, падла, — гневно захрипел голос сержанта. — Да жалко руки пачкать в дерьме. Ты что?.. Тухлое мясо, бросаешь, что ли?.. Что это тебе?.. Запаренная говядина?.. Ты у меня сейчас поймешь, какое это мясо…

Солдаты окружили лежащего Касымова.

— Брось его, Николай, — сказал потемневший лицом Осенев. — Этот тип в Ташкенте мясные туши рубил на рынке. Ему что братва наша павшая, что говядина — все едино. Мясник…

Злобно сопящий Касымов наконец освободился от железной хватки сержанта. На измазанном лице яростно вспыхнули желтые глазки:

— Пошли вы все, да-а… Умные, да-а? Что им теперь, — он махнул в сторону палатки, — они совсем трупы, да… А я, Касымов, живой, да-а… Живой, да-а… Зачем Касымову грязные шматки? Какая разница, кого как зароют? Кому легче, да-а?..

— А твоей матери легко будет получить фарш из десяти человек? — сказал Шульгин. — И откуда в тебе, Касымов, это толстокожее равнодушие? Неужели действительно ничего не понимаешь? Ребята за нас головы сложили. Они теперь не просто разорванные в клочья трупы. Все это теперь для всех святое! Понимаешь? Как можно не уважать останки погибших…

— Да чурка, она и есть чурка, — рявкнул Богунов. — Разве он поймет? Что ему объяснять?

Касымов вдруг чванливо выпятил толстые губы:

— Ничего, ничего, сержант… На дембель пойдешь, да-а… Тебя в Ташкенте хорошо встретят… На пересылка встретят… Тогда объяснишь, какой такой Эльдар Касымов чурка…

Богунов рванулся к Касымову ответить на угрозу, но железно повис Осенев на его замахнувшейся руке и поспешил встать между ними лейтенант Шульгин.

— Погорячились, хватит, — строго сказал он, — погибшим стыдно на вас смотреть. Они видят нас всех. Они теперь сверху смотрят на нас. Не забывайте этого… Мы пережили их незаслуженно… И будем теперь материться, драться, морды бить… Уходят всегда лучшие. А худшие остаются…

Шульгин резко отвернулся от возбужденных солдат и направился к обугленным вертолетным останкам, осунувшийся и злой. За ним потянулись солдаты, не поднимая лиц от сырой распаханной пашни.

— Выживает всякая срань… Это точно! — ворчал за спиной Богунов. — Сранье не тонет… И будет потом лапшу на уши вешать… Как на войне лепили человеческий фарша, а потом немытыми руками тушонку жрали, тьфу-у…

Поднялись от пашни вертолеты с узлами мокрых от крови плащпалаток. Облетели вертушки поле боя в прощальном, траурном круге. Помахали шульгинской группе короткими крылышками. Прощай, «шурави»… И перестала существовать штурмовая группа.

Солдаты шульгинской группы присоединились к своим взводам. Шульгин отправился искать командира роты. «Метель» успела прочно окопаться на одной из высот.

На холмах свежевырытой земли блестели ружейным маслом стволы. Пахло гречневой кашей, запаренным в кипятке чаем. Сыпался песок с брустверов на зеленые простыни плащпалаток. И добродушные лица с брустверов приветствовали шульгинских ребят широчайшими улыбками.

— Пионерский привет мальчишам…

— Рады бачить гарных хлопцыв…

— Добро пожаловать домой, к мамочке с папочкой…

— Сержанту Богунову наше с кисточкой…

Шульгинских ребят хлопали по спинам, трепали за плечи, подталкивали, тянули за вещмешки. Бурно радовались оставшимся в живых. Старались заполучить их в свои вырытые окопы. Особенно хотелось удержать у себя Шульгина. Шульгин обычно не закреплялся ни за одним взводом. Взводные офицеры не могли оторваться от личного состава взводов, а Шульгин, как вольный человек, не прикрепленный ни к одному взводу, мог остаться с любой группой. Обычно в боевых порядках он располагался с авангардом или укреплял группу прикрытия. На привалах он мог остаться в любом окопе и везде принимался, как желанный гость. Сейчас солдаты спорили из-за него, и он не успевал перекинуться словом с одними, как над рыхлым бруствером свисала очередная голова:

— Товарищ лейтенант, вы у нас не были. У нас очень уютный окопчик. Не то, что развалюха у этих гробокопателей. Они же безрукие. Ну, кто так роет? Пукнуть негде…

В ответ неслось беззлобное:

— Вырыли ямищу — вшей кормить. Берлога медвежья, семь на восемь… Нет уж, товарищ лейтенант, оставайтесь с нами. У нас тут гостиница… Половички имеются, гляньте. Просто люкс…

Шульгин смеялся:

— Точно люкс… Метрополь. Хрустальные люстры. Зеркальные стены. Но я, пожалуй, загляну еще в Асторию…

Солдаты смеялись. Их лейтенант жил в Ленинграде и видел хорошие гостиницы.

Обстрел уже не беспокоил укрепившуюся роту. Солдаты устраивались на ночлег. Отделывали окопы с удобствами. Стелили на дно прошлогоднюю траву. Собирали сухой хворост для скудного костра. Скрипели ножи о консервную жесть, и катились вниз по склону пустые банки. Несло от «Метели» ароматным дымком, пряным запахом русской тушенки и крепким уксусом солдатского пота.

Шульгин остановился в окопе у старослужащих. Сержант Богунов лично оборудовал огромный окоп для шестерых человек. Стены окопа чем-то напоминали мебельное бюро. В квадратных нишах лежали гранатные «лимоны», рожки, снаряженные патронами, махорочные пачки боеприпасов. На дне окопа, ровном, утоптанном, лежала плащпалатка чистой скатертью, без единой складочки, без единой песчинки. Совершенно по-домашнему. Казалось, присмотрись и найдешь веник с совком в уголке. Солдаты деловито готовили ужин. Спокойно поглядывали по сторонам. Знали, сегодня лейтенанта у них никто не отнимет. Сегодня лейтенант непременно останется с ними.

Сегодня у «стариков» орловской роты, у старослужащих всего файзабадского полка, да, пожалуй, всей сороковой армии и всей Армии Советского Союза был свой собственный и долгожданный праздник. Сказочная ночь, чем-то похожая на новогоднюю. Ночь солдатского утешения. Ночь на 27 марта. Только салага может не знать, что завтра в Советском Союзе наступает День Приказа. Приказа, который на срочной службе ждут два долгих года, перебирая каждый день, как четки.