Илья Вергасов - Крымские тетради
Говорят, голь на выдумки хитра. У нас выдумщиков — хоть штучно, хоть дюжинами.
Позже, летом 1942 года, в дни самых напряженных боев за Севастополь, когда после долгих неудач, которые нас мучили до середины весны, мы наконец-то! — установили прочную радиосвязь с городом и когда к нам стали прилетать самолеты, произошел такой случай.
Дед Кравченко после контузии отлеживался в шалаше и ужасно тосковал. Отлежался кое-как — и ко мне.
— Что скажешь, Федор Данилович?
— Я хотив спросить, чи нэ можна знайты таку вынтовку… Ну, таку… з биноком?
— Снайперскую, что ли?
— Ага!
— Зачем?
— Добрэ було б из скалы на спуске по шофэру — бах!., А машина сама в обрыв, тилькы зашелэстила б… А, товарищ командир?
— Ишь ты, а кто же стрелять умеет?
— Знайдутся, ей-богу, знайдутся!
Мысль деда была интересной.
— Ладно, насчет снайперской винтовки попросим Севастополь, дадим радиограмму! Отдыхай, дед.
Мы послали радиограмму, и к вечеру следующего дня нам привезли три снайперских полуавтомата.
Харченко, друг Федора Даниловича, долго вертел в руках лакированную новенькую винтовку.
— Добра штучка и сподручна. Я гарно стриляв из вынтовки з оптыкою, из трехлинейной. На триста мэтрив в блюдце попадав. Товарыщ начальник, а що як я пиду? Выбэру мистэчко на дорози и по фашистах… а?
— Да куда же вам, еле на ногах держитесь…
— На ногах! Да будь воны прокляти, ци сами ногы! А як бы я в самому Севастополи був? Ни, я пиду… На карачках полизу… Давайтэ дида Кравченко.
Взяв пятидневный запас продуктов, два старика отправились к Байдарским воротам на охоту за немецкими шоферами.
Прошло несколько дней, к нам прилетел летчик из Севастополя Битюцкий. Он рассказал о боях под городом. Но героем нашего костра был дед Кравченко.
— От скаженный Фэдосий, так и остався на своему мисти, а мэнэ прогнав, — рассказывал дед. — Ты, каже, Фэдя, иды скажи, яки у нас дила, та попросы у командырив бронэзажигательных пуль. Я спросыв: «Для чого?» Вин каже: «Бачыш, скилькы бакив з горючым? Их треба спалыть».
— Расскажи толком, а то понять тебя трудно, — добивался начштаба района, приготовив лист бумаги для рапорта.
— Прыйшлы мы, значыть, к Чертовой лестнице, товарыш пидполковнык. Ишлы два дни. Спустылысь на дорогу. Метрив трыста вид нэи — отвесна скала. От мы, два дурни, и карабкалысь ночью на нэи. Утром пишлы машины… Кучамы, кучамы. Пройдэ одна куча, за нэю друга — и всэ на фронт… Харченко и каже: «Ты по сторонам дывысь, а я машины буду подстрелювать».
Вот показалась одна машина — подстрелив. Машина тилькы задом выльнула… В обрыв пишла. Добрэ, сыдымо опять. Знов пошлы машины кучэю. Нихто нас нэ бачэ. Чэрэс час-два легкову пидчэпылы. Шофэра — на бок, машина — стоп! Багато понаихало фрицив. Нас шукалы, а мы сыдымо мовчкы. Ноччю попрощалысь со скалою, найшлы другу ближчэ Байдар. И там дви машины пидбыли. Гарно выйшло… Тилькы одна пуля — шоферу, останне самэ доробляется. Машина без хозяина идэ туды, дэ ныжчэ, та кубарэм, кубарэм…
— Расскажу в Севастополе про двух дедов. О них уже сам командующий расспрашивал, — восхищался Битюцкий, предлагая деду папироску.
— Ни, я самосаду. Покрипше. Розкажить, товарышу летчик, як там в городи?
— Атакуют день и ночь. Вчера фашисты четыре раза ходили в атаку. Эх, аэродромы у нас там неподходящие, а то бы мы им всыпали!
— Товарищ летчик, пора. Все готово к полету, — доложил дежурный по партизанскому аэродрому.
Попрощавшись с нами, Битюцкий — в который уже раз! — отправился в свой опаснейший рейс.
…И балаклавцы лицом в грязь не ударили: комиссар Терлецкий открыл счет на третьи сутки. Он рейдировал по Байдарской долине и ударил по немцам на том самом перевале, где били врага еще томенковцы с проводником Арсланом, снял кабель под Шурами, убил немецкого подполковника под носом у штаба бригады и, потеряв в бою двух партизан, вернулся на базу.
А вот Калашников с трудом выскочил из Коккозской долины. Она, эта долина, как заноза в пятку Кузьме Никитовичу. То-то он противился, хитрил лишь бы отвести от себя поход, но я не уступил. В конце концов степняки должны показать, на что они годны.
Пошел Калашников с обходцем, где-то на задворках разбил одинокую машину, но этого было достаточно, чтобы растревожить весь улей. Батальоны егерей прочесывали долину, заблокировали все выходы из нее, и Кузьма Никитович с трудом ноги унес. А теперь вот сидит в штабе и доказывает, что его напрасно обижают, и он бы не хуже Зинченко разделался с мостом…
Я улыбаюсь: эх, Кузьма, Кузьма, как ни выкручивайся, а должок за твоим отрядом и за тобой лично так и остается.
Он уходит, нахлобучив шапку на лоб.
Большой, взрослый человек, а вид как у наказанного ребенка.
Вообще-то мы довольны. Район, на мой взгляд, первый боевой экзамен выдержал!
От нас пошла цепная партизанская реакция: дивизию бил Кривошта со своими ялтинцами, затем алуштинцы подключились, симферопольцы — три отряда, били Городовиков, Чуб, Генов. Подсыпали ей и наши летчики с кубанских аэродромов, Ей досталось как следует, но дело в гораздо большем. Манштейну мы будто заново показали себя: вот наша сила! Она как сжатый кулак. Мы не только по носу щелкаем, но можем бить наотмашь!
Что же касается связи с Севастополем — ни шагу вперед!
Нет важнее задачи, чем эта!
Маркин снова пойдет, но с кем?
Крупная задача по плечу человеку с крупным характером.
Александр Степанович Терлецкий! Характер, упорство! Вспоминаю Форосскую заставу, Байдарские ворота, взрыв батареи. Сух, официален, но тому, кто помешает выполнить данный ему приказ, оторвет башку. И местность знает.
Отряд без него проживет, хотя лишать его такого воина, каким являлся Александр Степанович, грешно.
Но связь! Связь! Сколько важнейшей информации пропадает!
Вызываю Терлецкого.
Комиссар со мной рядом, и больше ни единой души. Пограничник четко докладывает, но, пристальнее всмотревшись в нас, словно догадывается, зачем вызвали.
Только одно слово сказал Домнин:
— Севастополь!
Молчание.
— Кто тебя заменит?
— Старший лейтенант Ткачев решит.
Ткачев держится тихо. Правда, говоря об одном бое, прежде всего вспоминают Ткачева. Он лежал за пулеметом и короткими очередями отгонял карателей, так и не дал им преследовать отряд. Лежал за пулеметом, как на стрельбище, — по всем правилам. И огонь его был по-снайперски точен. Что ж, человек пограничной школы.
Терлецкого и Маркина проводили без шума, скрытно для всех: мол, ушли с пакетом в Центральный штаб. И все! И маршрут выбрали с хитрецой.
34Здорово-таки мы расшевелили фашистский тыл! Какие-то высшие офицеры заседали в Бахчисарае; говорят, встретились они там с самим фон Манштейном. Попутно там же происходило сборище предателей. До двух тысяч карателей из местных жителей дефилировали по плацу перед бывшим ханским дворцом. В древнем Тепе-Кермене учились стрельбе из автоматов и горных пулеметов. Немцы предателей экипировали в военную форму. Только нарукавные знаки отличали их от доподлинных гансов и фрицев.
Разведка фашистов обхватывает нас со всех сторон. Добровольцы гестапо стараются организовать наблюдение за партизанскими тропами.
Мы все оцениваем трезво: вот-вот нападут на нас. И решительно.
Как быть? Задача — поставить отряды на ноги — выполнена. У нас больных практически нет, но до поры до времени… Физически мы истощены, есть среди нас такие, что, как говорят, дышат на ладан. Первое же трудное испытание и в санземлянки.
Мы стараемся поддержать таких как только можем, но харч… время… Тут не мы диктуем.
Выход, конечно, один — уйти. Перебросить всех без исключения в дальние горы, в главный партизанский край — заповедные леса.
Но легко сказать — перебросить. Это шестидесятикилометровый маршрут по гребню Таврического хребта… Это сугробы и февральские ураганы.
Есть древняя поговорка: «У бегущего тысячи дорог, у догоняющего одна». Но в данном случае и она отвергается. У нас только одна дорога — в заповедник, а у нашего врага — десятки.
Давайте мысленно представим наш путь. Не так трудно это сделать, особенно тем, кто знает Южный берег Крыма и кто смотрел с берега на высокие горы, стеной стоящие над морем.
Вспомним курортный поселок Симеиз, станем на скалу Кошка, посмотрим на горы, нависшие над дорогой Ялта — Севастополь. Так вот, на их вершинах, там, где нет ни единого деревца, должен начаться наш маршрут. Десять километров до Ай-Петри, потом Никитская яйла — двенадцать километров, потом Гурзуфская, наконец, высшая точка Таврии — гора Роман-Кош, спуск в междуречье. По идеальной прямой тридцать два километра, по извилинам, хребтам, ущельям — все пятьдесят!
Достаточно врагу подняться на любую точку с берега — дорога наша перерезана. Уйти некуда. Вправо и влево головокружительные пропасти, впереди… враг, позади… тоже враг.
