Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы - Юлиан Семенов
Уже после того, как эпидемия «Судьбы солдата» прошла, мы узнали, что настоящее название фильма было «Бурное двадцатилетие», но кинопрокат решил – и правильно решил конечно же – что народу будет непонятно, про какое «бурное двадцатилетие» идет речь, возможны аллюзии, и поэтому появилось всем понятное название, и сначала на фильм никто не шел, потому что думали, что там про мучения безработных и про то, как угнетают негров, и только после того, как его посмотрело человек сто из нашего института, началась настоящая эпидемия, и смотрели мы эту картину раз по десять, не меньше.
В «Шарах» мы выпили с Левой по стакану водки, закусили ирисками и, сглотнув слюну, поглядели на тарелки с сардельками и темно-бурой тушеной капустой, которые стояли под стеклом на витрине.
– Поедем на Бауманскую, – предложил Лева, – там сегодня в церкви танцы.
– Поедем, – согласился я.
И мы поехали.
Это было двенадцатого апреля 1953 года. Сталин уже умер. Берия стал первым заместителем Председателя Совета Министров и министром внутренних дел, а врачи Кремлевской больницы, лечившие раньше правительство, по-прежнему считались агентами империализма и слугами тайной еврейской организации «Джойнт» – кровавыми убийцами в белых халатах.
…На Бауманской, в маленьком переулочке, который вел от рынка вниз к Почтовой улице, в глубине двора стояла старая церковь. Она была приземистой и какой-то уютно-карапузистой, красного цвета, с громадными решетками на окнах. Церковь эту закрыли давно, когда все храмы Москвы закрывали по указанию товарищей Сталина, Молотова и Кагановича, вождя столичных пролетариев. Сначала в этой церквушке устроили овощной склад, а после передали спортивному обществу «Спартак» для нужд секции боксеров и тяжелоатлетов. Три раза в неделю мы там тренировались на ринге у Виталия Островерхова, а по субботам устраивали музыкальные вечера. Внизу, в зале, где некогда звучали проповеди, теперь танцевали мальчики с обрубленными челками «а ля Нерон», юные работницы ткацкой фабрики с толстыми, по-спортивному вывернутыми икрами, начинающие штангисты в китайских кедах и местные голубятники. Оркестр Миши Волоха располагался на том месте, где раньше были Царские врата. Джазисты в белых рубашках и черных галстуках самозабвенно играли попурри из «Судьбы солдата», а на хорах, куда сваливали весь инвентарь, стояли два дежурных оперативника – на случай чего-либо непредвиденного.
Мы шли к церкви мимо Бауманского колхозного рынка. (Вообще-то дикость – именем революционера называть базар!) Весеннее небо было предгрозовым. Над городом висела громадная черная туча. Ее края были багровые от зашедшего солнца, и поэтому казалось, что над городом реет черно-красный траурный стяг.
– Ринемся, – предложил Лева, – а то намокнем, складки сойдут, коленки выпрут.
– Дождя не будет, – сказал я, – ветер сильный.
Но дождь все же хлестанул по улице белой косой линией. Заухал гром, небо погасло, потом зазеленело, высветилось, треснуло пополам голубой линией – и начался весенний ливень. Мы спрятались в подворотне. Мутный поток несся мимо нас вдоль по тротуару и ревел, низвергаясь водопадом через тюремные решетки сточной канализации. Дождь гремел, ярился и неистовствовал. Молнии высверкивали, пугая темноту неба отчетливой электрической безысходностью.
Откуда-то из глубины жуткого черного двора, словно Мельник из оперы Даргомыжского, вышел дед с маленьким котенком под мышкой. Котенок тихо мяукал. Дед ласково гладил его за ухом и мечтательно улыбался.
– Куда, старик? – спросил Лева. – Искать русалок?
– Вывелись они теперь, – ответил дед с услужливой готовностью, – одни гниды остались. А иду я этого пса топить, благо луж много.
– Какой же он пес? Он кот.
– Если б… Он – кошка. Вырастет, мяукать станет, кавалеров требовать, сон бередить.
– Перспективно смотришь, – сказал Лева, – трудно тебе, дед.
– Да уж нелегко.
– Давай котенка, – сказал Лева.
– Зачем?
– Заберем.
– Хрена. Плати пятерку. За так не отдам, за так лучше утоплю.
Я дал деду пятерку. Лева взял у старика котенка и посадил его к себе на плечо.
– Мурлычет, – сказал Лева. – Очень щекотно.
Дождь кончился так же внезапно, как и начался. Мы вышли из подворотни и стали спускаться к танцевальной церкви – оттуда уже доносились быстрые звуки джаза.
…Танцы пятьдесят третьего года! Дай бог, чтобы памятливый искусствовед смог исследовать те совершенно особые вечера, когда официально рекомендованные к исполнению «падеграсы» и «падэспани» соседствовали с запрещенными «буги-вуги», являющими собою апофеоз буржуазного разложения. Стоило видеть, как юные спартаковские физкультурники и пожилые голубятники с латунными фиксами вышагивали аристократические танцы восемнадцатого века, тянули мысочки и галантно приседали друг перед другом, словно маркизы в монархической Франции. Но едва только директор спортцеркви поднимался на хоры – выпить чаю в маленькой комнатушке вместе с оперативниками, – как джазисты, фанатики ритма и синкопа, ломали тянучий «падеграс», трубы начинали реветь, ухали саксофоны, и спортсмены с голубятниками бросались на своих подруг, весело и страстно перебрасывая их с руки на руку, а подруги смеялись и румянились наивным и чистым весельем.
Трубач – горбоносый красавец в белой рубашке с узеньким, длинным галстуком, завязанным по тогдашней моде узелком величиной с ноготь, – подошел к микрофону, постучал по нему мизинцем и запел на ужасном английском песенку из «Судьбы солдата»:
– Кам ту ми, май меланколи бэби,
Кам ту ми энд донт би блю,
Смайл май хани дер,
Смайл антил вил би ин лав,
Ор элс шел би меланколи ту…
Зал стонал от восторга, Миша Волох врубил самодельный зеркальный прожектор, и по лицам танцующих побежали мертвенно-голубые блики. Теперь все танцевали медленно, нагнувшись над подругами плохо выведенными вопросительными знаками, чуть покачивая головами в такт танго, словно дрессированные лошади на манеже.
Видимо, почуяв неладное, начальник спортцеркви выскочил из комнатушки на хорах. Джазисты сразу же заметили его и, сломав ритм, затянули «падеграс». Спортсмены и голубятники немедленно перестроились, развернули подруг в графские позиции и стали приседать перед ними, выворачивая ноги, как истые аристократы восемнадцатого века, в эпоху предреволюционной Франции. Директор церкви ушел, успокоенный, и джазисты снова перешли на «Судьбу солдата».
Мы протолкались с Левой поближе к сцене: там было раскрыто высокое стрельчатое зарешеченное окно. За этим раскрытым окном была черная, после ливня, рассветающая и расцветающая ночь. Котенок, который сидел
