Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы - Юлиан Семенов

Юлиан Семенов

Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы

© Семенов Ю.С., наследники, 2008

© ООО «Издательский дом «Вече», 2008

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Он убил меня под Луанг-Прабангом

21.50

Комиссар охраны Ситонг открыл дверцу «газика», мучительно прислушиваясь. Машина натужно ползла в гору. Подъем был очень крутым.

– Выключи подфарники, – сказал Ситонг шоферу.

– Тут воронки. Можем загреметь в пропасть.

– Выключи подфарники, – повторил Ситонг.

– Что? – спросил Степанов. – Летает?

– Вроде бы, – ответил Ситонг. – Стоп.

Шофер выключил мотор. Машина медленно покатилась назад.

– Поставь на тормоз, – сказал Ситонг.

– Она на тормозе.

– Почему катится?

– А он не держит на таком крутом спуске.

– Поставь на скорость, – посоветовал Степанов.

– Это не разрешается по инструкции, – ответил шофер.

– Инструкция простит, – сказал Ситонг, – сейчас свалимся.

Шофер поставил машину на скорость, и Ситонг выскочил из «газика».

– Никого нет, – сказал Степанов, прислушавшись.

Ситонг, досадливо махнув рукой, стоял замерев. Он прислушивался к небу, вытянув шею, – словно так дальше слышал.

– Ты ошибся, Си, – сказал Степанов, – тебе просто показалось.

И в это время он услышал самолет.

– Ситонг не ошибается, – сказал комиссар охраны. – Ситонгу нельзя ошибаться, иначе тебя давно бы уж убили. Лезем в скалы.

Они взяли рюкзак с едой, автомат, фляги, и полезли в скалы.

– Кто летит? – спросил шофер. – Эй ди сикс[1]?

– Он. Кому же еще летать ночью? С этого тихохода можно бомбить даже ящерицу, не то что машину.

Шофер остановился и сказал:

– Я оставил в машине свою новую куртку на «молнии»…

– Ничего, померзнешь, – ответил Ситонг. – Пошли быстрей, он уже рядом.

21.57

– Ну-ка, Билл, погляди ты: вроде бы они остановились?

– Да, командир.

– Радар не барахлит?

– Нет. Просто, видимо, они услыхали нас. Поэтому и остановились.

– Ты думаешь?

– Я думаю.

– Это хорошо, что ты думаешь, – улыбнулся Эд Стюарт, – на этой земле вообще разучились думать. Чем больше люди научились делать, тем они меньше стали думать. Между прочим, напрасно ты не записываешь мои афоризмы: их можно выгодно продать. Например, во Франции. Зайдешь в «Юманите» и предложишь афоризмы «воздушного пирата». Они очень ценят такие эпитеты. Отвернем, Билл. Все же они нас услыхали. Пусть успокоятся и поедут дальше, а мы сделаем круг. Нет?

– Да, командир.

– Ты был в Париже?

– Нет.

– Плохо. Каждый человек обязан побывать в Париже. Ты читал «Праздник, который всегда с тобой»?

– Нет. Чье это?

– Хемингуэя.

– Это который пустил себе пулю в рот?

– Да.

– Нет. Я читал про то, как он развлекался с молоденькой итальянской потаскушкой.

– «За рекой в тени деревьев»?

– Я не помню названия. Я всегда забываю названия, – улыбнулся второй пилот. – Про что – помню, а вот название и фамилию автора всегда забываю.

Эд засмеялся.

– Значит, говоришь, он развлекался с молоденькой итальянской потаскухой?

– Ну да. Они там еще все время пили. Алкоголики какие-то. Вообще все итальянцы алкоголики.

– Это ты сам? Чуть убавь обороты. Вот так. Хорошо. Это ты сам? – повторил он.

– Что?

– Сам придумал про итальянцев?

– Нет. Там воевал отец, он мне рассказывал.

– Тебе двадцать?

– Почему? Мне двадцать два.

«Неужели я в двадцать два был таким же болваном? – подумал Эд. – В молодости мы все кажемся себе гениями и только к старости понимаем, какие же мы в сущности кретины».

– Ты молодец, старина, – сказал Эд, – ну-ка, давай зайдем на них еще раз.

22.07

– Все, – сказал Ситонг, – отцепился.

– Я так боялся за свою новую теплую куртку на «молнии», – сказал шофер, – она греет словно весеннее солнце.

– Тебе положено бояться за машину, – ответил Ситонг, – а не за куртку на «молнии».

– Ты всегда такой грозный, Ситонг? – спросил Степанов. – Что это с тобой случилось?

– Я всегда становлюсь таким, когда кончается поездка. Когда к нам приезжал профессор-француз из трибунала Честности, я в конце поездки ругал его самыми страшными лаосскими ругательствами.

– Зачем?

– Просто так. Чтобы самому успокоиться. Если убьют в поездке – тут уж ничего не поделаешь: война есть война. А когда до границы осталось двести километров – погибать совсем обидно.

– С той стороны границы бомбят так же.

Ситонг вдруг усмехнулся:

– Там за тебя будет отвечать вьетнамский комиссар охраны, а здесь отвечаю я. Хочешь выпить?

– Хочу.

Ситонг протянул Степанову флягу:

– Держи.

– Спасибо.

Степан сделал два больших глотка и сказал:

– У вас от самогона за версту несет рисом.

– Рис – не дерьмо, можно и понюхать. Зато крепкий самогон. Пей еще.

– Не хочу.

Ситонг сделал несколько глотков, прополоскал рот и сказал:

– Десны очень греет. Приятно. Ладно, пошли в машину.

Мотор никак не заводился, исступленно выл стартер.

– Посадишь аккумулятор, – сказал Степанов.

– Не посажу, – уверенно ответил шофер, и по этой его уверенности Степанов понял, что аккумулятор он наверняка посадит.

Это было в Крыму, в Старом Свете. Степанов тогда купил старенький «Москвич», и они с Надей поехали к морю. Был конец апреля, но он все же уговорил.

– В мае уже купаются, – сказал он.

– В конце мая, – уточнила Надя, – а ты месяц не усидишь…

Но ему очень хотелось поехать к морю на «Москвиче», и они поехали.

Зачем женщина вначале так легко соглашается с взбалмошным неразумением любимого? Зачем так скоро любовь трансформируется в чувство собственника? Зачем мы, исповедуя философию движения, относимся к любви словно слепые узколобые догматики? Зачем мы не говорим себе сразу, что любовь обязательно переходит в дружбу и в привязанность, а это ведь уже не любовь? Проблема человеческой совместимости – это и есть проблема счастья в любви. Перед тем как зимовщиков отправлять на год в Арктику, их испытывают невропатологи. Неужели влюбленным надо проходить испытание на будущую совместимость? Может быть, кто знает.

– Смотри, море, – сказал тогда Степанов.

Оно появилось в разрыве облаков ранним утром. Старый Свет еще спал – только отчаянно голосили петухи. И еще очень горько пахло жжеными листьями. Этот запах казался Степанову горьким, потому что он уезжал от Нади в первый раз, когда на даче жгли листья – и голубой дым уходил в синее сентябрьское небо. Надя долго стояла возле калитки, глядя ему вслед, и он то и дело оборачивался, и в нем все пело, и идти ему тогда было невозможно легко – как после хороших трех раундов. Только после хороших трех раундов с товарищем, после горячего душа и жесткого полотенца в нем появлялось раньше такое ощущение.

Счастливая горечь первой недолгой разлуки с ней потом прошла, разлуки стали их бытом, а вот