Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы - Юлиан Семенов
– Почему? Нормальный империалист.
– У вас тут есть что выпить? – спросил Эд. – Кроме пива, конечно.
– Я говорю только по-немецки, – ответил Виктор Михайлович. – Что он спрашивает?
– Он хочет выпить.
– У нас вообще-то безалкогольный студенческий корабль, но вас я угощу из своих запасов.
– Вы тоже студент? Или как?
– Я преподаватель.
– Чему учите? – хмыкнул Степанов.
– Хватит об этом, – улыбнулся Виктор Михайлович. – Я сейчас вам принесу «Посев». Мы защищаем вашу последнюю книгу от советской критики. Герр Шульц! – крикнул он вдруг страшным, немецким, командным голосом. – Герр Шульц! Три виски! Герр Шульц!
Появился здоровенный, толстый немец.
– Кто это? – спросил Эд одного из американцев, которые по-прежнему стояли чуть в стороне, словно родители, наблюдающие за тем, как играют детишки.
– Это их Гиммлер, – засмеялся самый высокий американец, – какой-то оберфюрер.
– При чем тут Гиммлер, – поморщился Виктор Михайлович. – Этот американец говорит по-русски?
– Ни бельмеса, – ответил Степанов.
– Обычная американская невоспитанность. Молодая нация, нет культуры, ничего не поделаешь. Герр Шульц – старый демократ.
Потом Степанов и Эд долго ходили по набережной. Белые ночи были на изломе. В серых, зыбких ночных сумерках лица людей были трагичны и нереальны.
– Политика может простить ту или иную ошибку, но она не простит глупости, – говорил Степанов задумчиво. – Живет у вас Керенский, Струве, тысячи других наших эмигрантов – и пусть себе живут. Но когда вы поддерживаете НТС, то вы поддерживаете фашизм: они шли с Гитлером во время войны и сжигали в печах детей.
– Почему вы думаете, что мы их поддерживаем?
– Откуда на шхуне появились три ваших паренька в штатском?
– Вы думаете, они – наши?
– Уж не наши, во всяком случае.
Эд рассмеялся.
– Только не думайте, – сказал он, – что если я ругаю моего президента, то, значит, я выступаю за вас. Ругать тех, кто неверно правит твоей родиной, совсем не значит желать ей зла. Часто – наоборот.
– Вы ругали своего президента?
– Буду. Когда вернусь.
– В какой газете? Я посмотрю.
Эд назвал газету, от которой он приехал.
– Между прочим, который час? – спросил он. – В потасовке я потерял часы.
– Что ж после потасовки не поискали?
– Я щупал ногой под столом. Там не было.
– Богатая вы нация, – сказал Степанов, – можно было и руками пощупать. А времени сейчас половина третьего.
– Ого! – присвистнул Эд. – Жена в гостинице лезет на стену.
– Всякий порядочный мужчина должен немного бояться жены, – сказал Степанов, – жену не боится только прощелыга или гений.
– Не всякий гений, – добавил Эд, – а только тот, который вступил в брак уже состоявшимся гением.
– Это вы к тому, что нет пророка в своем отечестве?
Эд поднял палец, остановился и записал что-то в книжечку: каждый человек строит себе баррикаду на тех мудростях, которые утверждают его в своих же глазах.
23.20
Эд спросил Билла, когда они вышли из штурманской прокуренной комнаты:
– Ты куда? К туземной женщине?
– Не знаю, командир, – ответил Билл, смутившись, – сначала я хочу посмотреть на белых женщин.
– Где ты их тут увидишь?
– Сегодня должны прилететь какие-то благотворительные журналистки из дома. Они путешествуют по Азии и должны завернуть сюда из Бангкока.
– Все наши журналистки забыли, когда у них кончилась зрелость…
– Что? – переспросил радист. – Что они забыли?
Эд снова засмеялся и сказал:
– Иди к черту, старик, ты невозможен.
– А куда вы?
– Я спать. Через пять часов мы с тобой выедем, так что не увлекайся бабушками.
– А я могу не спать двое суток.
– Да?
– Я так думаю.
– Ясно, мыслитель. Ну, пока.
Эд бросил свой джип где-то под деревом, в спешке, и сейчас, чертыхаясь, хлопал себя по карманам: фонарик, конечно, он оставил в кабине.
«Глупость какая, – думал он, – зачем мне в кабине фонарик? Если угрохают – фонарик уже не потребуется. А сесть на вынужденную в скалах немыслимо. Сказано, чтоб держать в кабине – и держу. Болван. Мы все любим жить по предписанию; удел мышей – жить по предписанию. Никакой ответственности – за тебя все расписано».
Ночь была безлунной, темной. Эд наткнулся на камень, выругался, заскакал на одной ноге. Он вспомнил, как над ним подшутили ребята в школе. Он очень любил представлять себя знаменитым футболистом. Он выучился ловко бить мыском камушки и жестяные банки из-под пива. Однажды ребята завернули в белую бумагу тяжелый камень и положили его на дороге. Эд, конечно, ударил по этой бумажке мыском и упал, потеряв сознание от боли.
«Интересно, как фамилия того, кто это придумал? – подумал Эд. – Ему бы надо взять фамилию Гитлер».
Кто-то метрах в десяти от него включил фонарь. Острый луч света ослепил Стюарта.
– Эй, – сказал он, – осторожней. Посвети пониже – где-то здесь моя машина… И не свети в глаза – я так слепну.
Ему никто не ответил, но рука, державшая фонарик, послушно опустилась вниз, и Эду показалось, что человеку было тяжело опускать руку, – так упруг и весом был луч света. Листва в этом мертвом белом свете была черной, неживой, похожей на чугунную. Днем она была нежно-зеленой, хрупкой.
Эд увидел свой джип и сказал:
– Погоди выключать. Я сяду за руль, и тогда выключишь.
Фонарик послушно освещал его машину. Эд вспрыгнул на сиденье. Прыгающий луч света приближался к нему.
– Кто ты? – спросил Эд. – Освети себя.
Яркое пятно света все приближалось.
– Эй! – сказал Эд. – Покажи себя, парень!
Ему вдруг стало холодно, и тело покрылось потом.
«Чарли! – мелькнуло в мозгу. – От аэродрома сто метров, рядом – джунгли, и никого нет!» Он ударил себя по левой ляжке: кобура с пистолетом осталась в самолете. И тогда он пронзительно закричал – визгливым срывающимся голосом. Свет исчез. На том месте, где он только что был, зияла черно-зеленая пустота, расходившаяся постепенными радужными кругами.
– Не кричи, – сказал знакомый голос, – не кричи так страшно, дурачок.
Сердце его колотилось где-то в горле, руки мелко тряслись: так с ним было первый раз, когда он проходил сквозь заградительный огонь зениток возле Самнеа.
Кто-то опустился рядом с ним на сиденье, и тогда, в близкой темноте, он увидел лицо жены.
– Зачем ты приехала, Сара? – спросил он хрипло.
23.20
– Ну-ка, вруби фары, – сказал Ситенг, – что-то на дороге чернеет.
Когда шофер включил свет – через секунду, не больше, – прогрохотала автоматная очередь и машина сразу осела на правое колесо. Ситонг кошкой выскочил из кабины и, бросившись к тому черному, что перекрывало дорогу, на ходу дал ответную очередь, прижав автомат к животу. Степанов, падая на теплую каменистую землю, ясно представил себе, как Ситонг стреляет: когда они попадали в перестрелки, Ситонг бил из автомата, завалив его влево – от живота, бил мастерски, не целясь.
Прогрохотала ответная очередь. Другая. Третья.
«А
