Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!
И теперь вот они: поглядывающий из-под смиренно опущенных ресниц «благочестивый» отец Паоло и адвокат Форбучини, который не побоялся на склоне лет стать обвинителем иноземных и своих фашистов, хотя ему самому жилось при них отнюдь не худо…
Муссолини нарядил своих молодчиков в черные рубахи и тщился вычернить сердце всего народа. Но из его стараний ничего не вышло. История уготовила ему судьбу скорпиона, попавшего в ловушку и в приступе ярости гибнущего от собственного яда. «Республика Сало» оказалась лишь некоторой отсрочкой приговора. Если от фашизма Италию не избавят союзники, итальянский народ сам освободит себя. Леонид теперь твердо убежден в этом, как убежден в том, что завтра взойдет солнце.
А от дерева к дереву протянулась паутина. На ней расселись еле видимые глазом жемчужные капельки. Тишина. Не шелохнется лист, кое-где уцелевший на виноградной лозе. Только щекочет ноздри винный запах, словно бы идущий из самой земли, да изредка прощебечут, протенькают, перекликаясь друг с другом, неведомые пичужки. Тишь и безветрие нагоняют дрему. Точь-в-точь как наше бабье лето…
Гряда невысоких холмов вулканического, должно быть, происхождения. На их пологих склонах раскинулась Палестрина. Справа, слева, сзади и спереди — всюду, куда достигает взор, хутора из трех-четырех строений или отдельные усадьбы. Обычная картина, какая бывает на подступах к большим городам. Нелегко будет вести бой в такой обстановке. Недаром же итальянцы избрали тактику мелких отрядов. Отряды у них состоят из сорока-пятидесяти бойцов, которые разделяются на группы, а группы, в свою очередь, на звенья человек по пять, по шесть.
Высоко в бескрайнем голубом своде раздается гуденье. Судя по звуку, самолет не должен быть немецким. Наверно, разведчик союзников. Он каждый день пролетает над Палестриной. Эх, что бы стоило сбросить с этого самолета пару ящиков с боеприпасами…
Связались с Таращенкой, договорились с Россо Руссо, где и когда нанести удар, и — чуть было все прахом не пошло.
Дело было так. Колесников взял с собой Петра Ишутина, Муртазина и отправился посмотреть на объект, который им предстояло взорвать. После их ухода под самым носом секрета как из-под земли выросли два незнакомых человека. Если бы они свернули на другую тропинку, Дрожжак (а в секрете оставался как раз он) ни звуком бы не выдал себя. Но незнакомцы поперли прямо на него. Стало быть, держат путь на капанны, где расположился партизанский отряд. Выхода не было, Дрожжак окликнул их по-итальянски:
— Стой! Кто идет?
Один из них с волосами до самых плеч засмеялся и отозвался по-русски:
— Так вы же русские!..
Дрожжаку, пожалуй, надо бы промолчать, а он возьми да ввяжись в разговор:
— Ну и что?
— Отведите нас к вашему командиру, — сказал волосатик.
— А вы кто такие?
— Партизаны.
— Пароль.
— А мы не знаем. Нашу группу немцы разгромили. Три дня и три ночи прятались, пока здешние крестьяне не приютили.
— А как вы узнали про нас?
— Итальянцы не только разговорчивы, но и глазасты, приметливы.
Дрожжак растерялся: верить, не верить?
— Да вы не бойтесь, — сказал волосатик. — У нас даже оружия нет. Не верите, обыщите. — Он распахнул плащ.
Дрожжак подумал, что сомневаться в их правдивости оснований нет, и крикнул, обернувшись назад:
— Остапченко, отведи к нашим вот этих двух итальянцев!
Те держались очень скромно. Предложили было им хлеба — отказались: вам самим, дескать, пригодится. Интендант Иван Семенович пожалел их и налил вина из «энзе». Бородатый пить не стал, а волосатик, приговаривая: «Эх, стосковался!», осушил все до капли. Потом, мешая русские и итальянские слова, рассказал нескольк смешных анекдотов и задремал. Колесников все не возвращался, гости собрались уходить.
— Куда же вы пойдете? Днем-то опасно, попадетесь! — сказал Сажин, провожая их до секрета.
— О-о, с нашими аусвайсами хоть до Берлина иди, никто не придерется, — ухмыльнулся волосатик. — Мы скоро еще наведаемся.
— Приходите, приходите.
Когда итальянцы ушли, Скоропадов поделился с товарищами своими сомнениями.
— Брось… Разве не видишь, устали, изголодались, как псы бездомные.
— Тот, что с длинными волосами, косит на один глаз, а я с детства не доверяю косым, — настаивал Скоропадов. — Все кажется, что такой в сторону смотрит, подлые дела свои спрятать хочет.
— Так человек, Васенька, не по своей охоте косит. Это от бога дается.
— Так-то так, но…
Не успел Колесников со спутниками перевести дух, вернувшись с разведки, как с виллы адвоката прибежал запыхавшийся мальчонка.
— «Везувий»! «Везувий»!.. — выдохнул он, когда его остановил секрет. — Дове команданте? Где командир? — надрывался мальчик.
Его привели в капанну, где находился Колесников. Похоже, что Альдо подробно рассказал своему связисту, каков из себя командир партизан. Мальчик, как увидел Леонида, так в рукав ему вцепился:
— Бегите скорее! Облава!
— Куда бежать?
— Туда! — Мальчик показал на каштановую рощу, черневшую на склоне дальнего холма.
Леонид пронзительно свистнул. По сигналу тревоги все двадцать партизан были у «сборного пункта».
Вскоре со стороны Палестрины донеслась трескотня мотоциклетных моторов.
Не успели еще партизаны добраться до рощи, а капанны, где недавно было их убежище, со всех сторон окружили немцы. Раздались автоматные очереди. Затем над виноградниками заклубился дым. Гитлеровцы, не обнаружив здесь партизан, со зла подожгли ни в чем не повинные шалаши.
— Леонид Владимирович! Это не иначе, как давешние итальянцы привели их, — сказал Скоропадов, глядя на черные клубы дыма, поднимавшиеся прямо к вечереющему небу.
— Что это за итальянцы?
Вася рассказал про сегодняшних гостей.
— Кто был в секрете?
— Дрожжак и Остапченко.
— Теперь-то вы поняли свою ошибку?
— А что я должен был делать? — спросил Дрожжак. — Ведь еще не было случая, чтоб итальянцы нас подвели.
«Да, как следовало ему поступить? Завернуть их назад? Или не обнаруживать себя и проследить, что они будут делать?»
— Вина обоюдная, и моя, и ваша. Мне надо было выбрать место для секретов подальше от стана, а вам — без пароля никого не пропускать.
— А если бы они не ушли? Стрелять?
— Да. Стрелять. Война — не детская игра.
Так, с налета на русские отряды, началась длившаяся весь декабрь «охота на людей». Утром и вечером, в полдень и в глухую полночь пьяные немцы врывались в дома, магазины, рестораны, больницы, обыскивали, переворачивали все вверх дном. Задерживали всех зрителей в кинотеатрах и рыскали даже по кладбищам. Любого итальянца, в чьих документах хоть бы одна буква казалась им сомнительной, заталкивали в черный фургон. За день таких набирались сотни. В лучшем случае несчастных ждали принудительные работы в Германии, в худшем…
В тюрьмах на улице Тассо эсэсовцы Капплера пытали узников с изощренной жестокостью, не снившейся даже инквизиторам. А в пансионе «Яккарино», о котором рассказывал как-то Леониду синьор Москателли, двуногие псы Коха загоняли итальянцам иголки под ногти, гасили yа их лбах горящие сигареты, требуя признания и выдачи сообщников. Столы, двери, стены «комфортабельнейшей в мире тюрьмы» были забрызганы кровью жертв.
И все-таки жизнь шла не по замыслам кохов и капплеров. Ответом на ярость карателей были новые партизанские отряды. И снова летел на воздух военный склад, опять пылали цистерны с бензином…
Шикарный ресторан в центре Рима. Оркестр играет попурри из «Севильского цирюльника». Два изрядно захмелевших немца нелепо размахивают руками, как бы дирижируя веселой музыкой. Один из них офицер СС. Он пьян вдрызг, то и дело надсадно орет — подпевает, так сказать. Другой — потрезвее — все унимает его, но, видя, что тот только пуще расходится, подзывает официантку, расплачивается за ужин. Пьяные офицеры выходят на улицу, останавливают такси. Почему-то попадают на самую окраину Вечного города. Тот, что потрезвее, отпускает машину и уводит эсэсовца под мост. Молодая луна отражается в желтых водах Тибра. Кругом тишина, безлюдье. Блестит сталь пистолета, и офицер СС отправляется в бессрочную командировку в «нордическую» Валгаллу. Отец Ерофео продувает ствол и с довольной улыбкой подбивает итог: «Двенадцатый…»
На следующее утро в черной рясе, с четками в руках, потупивши очи долу, отец Ерофео шагает по улице, высматривая, куда и зачем заходят немецкие офицеры, а вечером он опять преображается — выступает эдаким лихим немецким воякой.
Нарядны, как юные синьорины, собравшиеся на бал, виа Номентана и улица Двадцать Первого Апреля. Здесь в самую знойную пору прохлада и тень от высоких раскидистых платанов. Потому-то их облюбовали фашистские «иерархи», толстосумы и послы иностранных держав. На перекрестке этих двух аристократических улиц стоит трехэтажная, непритязательная по архитектуре, но очень приятная для глаза, чистенькая вилла. Если б на ее полукруглом фронтоне не красовались три каменных слона, пожалуй, никто бы и не остановился, чтобы посмотреть на виллу, — Рим битком набит куда более примечательными и славными зданиями. Так же ничьего внимания не привлекала и медная пластинка на парадных дверях с надписью «Консульство Таиланда».
