Юрий Гончаров - У черты
Жизнь, если не пребывать от нее в стороне, в пассиве, а начать что-то делать, как-то действовать, чего-то желать и добиваться, оказывалась состоящей почти из одних запретов. И то нельзя, и это нельзя. Все нельзя. Любая инициатива, проявление любой энергии, мысли, предложений и требований сделать, устроить что-то лучше, удобней, эффективней – обязательно наткнется на запрет. Запреты чиновничеству необходимы, выгодны: видимость деятельности, оправдывают существование. Всего же паче – снимают ответственность. Что-то допустил, разрешил, позволил – и страшно. А вдруг вышестоящее лицо или лица не одобрят? Рассердятся. Начнется дознание: кто разрешил, кто позволил? А запретил – и ничего нет, ничего не происходит, не тревожит. Нет ответственности и страха не угодить, оказаться в виноватых…
Иногда Антон думал: вот бы что изобрести – такую счетную машину, подсчитывающую киловатты нереализованной, впустую пропавшей и пропадающей народной энергии. Усилий талантливых одиночек во всех областях человеческой деятельности, целых коллективов – научных, творческих, разбивающих свои лбы о воздвигнутые непреодолимые преграды и в конце концов оставляющих свои попытки, гаснущих на корню – уже без всякой охоты и способности когда-либо воспламениться вновь. Благоденствие любой страны, любого народа возникает исключительно из размаха инициативы, самодеятельности, свободы в проявлении физических, умственных, духовных сил, предприимчивости на всех этажах общественного здания. А действующий государственный механизм, видел и постоянно убеждался Антон, был направлен на совсем обратное: глушить любую инициативу, тормозить каждое предложение снизу, каждую частную предприимчивость. Живи и действуй только по указаниям сверху. Раз нет разрешения, указаний – то сиди и не рыпайся. Значит, не требуется, чтобы ты выскакивал, лез наперед. Потребуется – скажут. Дадут команду. Вот тогда действуй. Но опять же строго в тех рамках, что будут обозначены. Именно так, как будет предписано…
В годы правления Хрущева обозначились некоторые послабления. Этот процесс даже получил название оттепели. Начали строить жилые дома для населения, задыхавшегося в тесноте, без элементарных удобств: холодной и горячей воды в квартирах, возможности помыться, постирать, воспользоваться теплым туалетом, а не допотопным сортиром из щелистых дырявых досок с вонючей выгребной ямой во дворе. Позволили коллективные туристические поездки за границу.
Но какими обставили их препятствиями, ограничениями! Надо прежде всего получить рекомендацию-характеристику на том предприятии, где работаешь, за подписью трех главных лиц: директора, парторга и профорга. С приложением большой круглой печати. Три главных руководящих лица становятся заложниками поехавшего за границу туриста, расплатятся должностями, своим жизненным благополучием и благополучием своих семей, детей и жен, партийными билетами, если турист за границей что-нибудь натворит: напьется, с кем-нибудь там поскандалит. А главное – если не вернется назад. Останется в капстране, капиталистической стране, как политический противник советской власти, объявит там себя политическим эмигрантом, попросит политического убежища.
Произойти подобное, конечно, могло, но сколько «беглецов» нашлось бы на общее число просящихся в турпоездки? Процент этот был чрезвычайно мал, просто ничтожен. Однако под подозрение были поставлены все без исключения.
А здравый смысл говорил совсем обратное: если человек не хочет жить на родине, если она ему не мила, если он только лишь внешне, вынужденно притворяется ее гражданином, ее верным сыном или дочерью – да пусть уезжает, куда хочет, скатертью дорога. Наша народная среда станет от этого только чище, крепче, монолитней. Народ, страна избавятся от тех, кто только и смотрит «за бугор», кто в трудный, кризисный момент неожиданно для окружающих станет предателем, перебежчиком.
Нет, вопреки здравому смыслу предпочитали из граждан делать пленников государства, рабов-невольников. Система недоверия и тут сама зарождала и внушала мысли и желания, что хорошо бы куда-нибудь сбежать, где не лишают личной свободы, не смотрят на человека, как на потенциального преступника, не ловят каждое твое слово, ища в нем скрытую неблагонадежность, не тиранят, не теснят так мелочно, занудно, на каждом шагу, в каждом поступке и движении.
Антону хотелось посмотреть на те места, по которым он прошел в войну, побывать в Берлине, который вспоминался ему как груда дымящихся развалин. Как же выглядит он теперь, как живут берлинцы? В памяти всплывал даже маленький голодный Теодор, которого накормили из солдатского котла. Конечно, он давно уже вырос, его не узнать. А вдруг?! Чего только не бывает на свете: самое невероятное стечение обстоятельств, случайностей… Встретились же они у рейхстага с Гудковым, идя совсем разными дорогами войны, будучи не только в разных армиях, но и в составе двух различных фронтов.
В туристской группе, с которой Антон поехал в демократическую Германию, половину составляли девушки-студентки городских вузов. В железнодорожном вагоне, в котором ехала группа, оказался юноша-немец одного возраста с девушками, учившийся в МГУ и ехавший домой на каникулы. Он совершенно свободно говорил по-русски. Естественно, у него возник интерес к русским девушкам, а у девушек – к нему, рослому, красивому, белозубому парню с серыми глазами, доброй, простодушной улыбкой на лице. Всю дорогу они болтали, пели песни, немецкий студент бегал на остановках за мороженым для всей компании, за бутылками с минеральной водой и лимонадом. Расставаясь с девушками в Берлине, он спросил, в каком отеле поместят туристическую группу. Через день, в предвечернее время, он пришел в отель в праздничном костюме, торжественный, радостный, и сказал девушкам, их было пять или шесть, что приглашает их к себе домой в гости, мама его испекла пирог, будет чай, будут танцы под магнитолу. Потом они погуляют по вечернему Берлину, он очень красив в огнях реклам, высотные здания подсвечены снизу особыми прожекторами, и к одиннадцати часам он проводит девушек обратно в отель, так что руководитель группы Сергей Александрович может не беспокоиться, все будет в полном порядке.
Сергей Александрович, цеховой парторг одного из заводов, расположенных в городе, лет пятидесяти, неулыбчивый, настроенный предельно серьезно, с тревожным выражением на лице, оттого что он впервые поехал за границу в роли руководителя тургруппы и всего боялся, каких-нибудь происков и провокаций со стороны недружественных Советскому Союзу элементов, еще по пути в Берлин, в вагоне, косо, неодобрительно воспринимал непринужденное, дружеское, веселое общение подчиненных ему студенток с немецкой юношей. Когда же он появился в отеле радостный, возбужденный, с алыми розами для девушек, а они подошли к Сергею Александровичу объявить, что приглашены в гости и покидают группу часа на три, на четыре, – Сергей Александрович насупился и помрачнел, как туча. Даже еще толком не выслушав девушек, он заявил, что делать того, что они хотят, нельзя, он этого не разрешает. Есть порядок, который они должны соблюдать. Еще дома, на собрании группы перед отъездом, всех строго предупредили: никакой самодеятельности, все экскурсии, посещения только по составленной программе и коллективно, всей группой.
Большей обескураженности, растерянности, огорчения, что отразились на лицах девушек, Антону еще не приходилось видеть.
– Но ведь мы же не куда-нибудь, мы же в дом, в гости, к Володе. Вы же его знаете, мы же вместе ехали… Его мама уже все приготовила, испекла пирог… Если хотите, мы даже по Берлину гулять не будем, а сразу же из Володиного дома в отель…
Так же безмерно был обескуражен, расстроен и Володя. Имя его было Вольдемар, но девушки сразу же после знакомства с ним переделали его имя на русский лад, и он принял это с удовольствием, быть Володей ему очень понравилось.
– Сергей Александрович, моя мама хлопотала весь день, она была так рада, когда узнала, что придут русские девушки. А теперь она будет ужасно расстроена, я просто не знаю, как ей объяснить, что сказать… Наша квартира от отеля совсем недалеко, мы даже на автобусе не поедем, пойдем пешком… У нас дома есть телефон, я могу дать вам номер… – в свою очередь упрашивал мрачного, насупленного руководителя группы немецкий студент.
Но тот только еще больше мрачнел, сдвигал свои кустистые брови и приобретал совсем каменную твердость.
– Сергей Александрович, ведь все время у нас столько говорят, столько пишут о дружбе между народами: дружба, фройндшафт, хинди руси пхай, пхай! Как нам говорили перед поездкой: вы едете не только красоты искусства и архитектуры смотреть, вы едете устанавливать дружеские контакты с молодежью демократической Германии, с рабочими и крестьянами этой республики. Вы же сами нам это говорили! А выходит, что это только слова! Почему вы нас не пускаете? Что в этом плохого, что мы у Володи в его доме побываем, с его мамой познакомимся?
