Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

— Ты мово батьку не трожь, — разозленно сказал Шумаков. — Батька сам по себе… А красить твою хоромину я не обязан. И с окончанием работы ты должен меня уважить. Смотри, дед, попросишь Андрюху-тракториста, услышишь, что он ответит. Сено я тебе привозил?

— Привозил, — подтвердил Павлычев, сбавив тон.

— То-то! Теперь вспомни, как разошлись. Заплатил ты мне? Вспомни, что сказал? Ты думаешь, я ехал к тебе крыльцо своротить? Больно нужно в г… мараться. За должком ехал, а ошибся маленько, так с кем не бывает. Ладно, прощай! И помни!

Обозленность Шумакова обеспокоила дедка: только безмозглый идиот ссорится с колхозным трактористом.

— Дуролом ты, дуролом, — ласково сказал Павлычев. — Спуста на людей кидаешься. Пойдем в дом…

Угощение было хорошее — старалась Павлычиха. Потчевала жареным мясом с картошкой, пирогами с грибной начинкой, сама подливала из бутылки. Разомлев от еды и выпитого, откинулся Шумаков на спинку деревянного дивана, закурил.

— Заявление на меня писал? — добродушно спросил он дедка и сам себе ответил: — Писал, старая зануда. Возврати, как не соответствующее настоящему положению… И от себя заявление пиши: так, мол, и так, я, старый хрен, никаких вопросов к Андрею Шумакову больше не имею.

— Это можно, — согласился Павлычев. Достал с полки из-под коробки репродуктора тетрадку. К ней привязан за ниточку огрызок карандаша. Вынул из тетрадки акт, составленный охотниками, подал. Подрагивали усмешливо седые брови, когда наблюдал, с каким остервенением рвет Андрей бумажку, комкает в кулаке клочки. Потом стал писать на чистом листке, мусоля в блеклых гyбах карандашный грифель. Обдумывал каждое слово.

Андрей принял написанное, прочел, и глаза его округлились.

— Ты что накарябал, старая перечница?

— А что? — невинно спросил дед.

— «Что»! — обозлился Андрей. — Он еще спрашивает «что»!

В записке стояло:

«Так как после преступления за Андреем, сыном моего друга Андрея Степановича Шумакова, преступного ничего не замечалось, пускай идет домой с миром, а что на будущее никаких вопросов к нему, Андрею, не имею, об этом будет разговор после, потому как высказал он угрозы словом „помни“. Может, он опять своротит крыльцо набок или сделает еще чего хуже. Подписался Семен Алексеевич Павлычев».

— Показал бы я тебе мир… — Шумаков бросил написанное в поганый таз под рукомойником. Щурясь, глядел на деда. — Отца моего плел в дружки, ехидина. Мой отец с тобой бы… рядом не сел.

— Эк, взъярился, — добродушно сказал дед.

Пять километров от Задуброва до Выселок Шумаков прошел с трудом, и не потому, что был пьян: через каждый овражек, ложбину разлились ручьи. Оступался, зачерпывал воды в сапоги. Тут еще дождь пошел, густой, мелкий, как сеяный. Дорога лесная, с зимы над ней нагнулись орешины, переплелись, завлажнели сейчас. Чуть заденешь — и, как из опрокинутой лохани, льется за шиворот вода.

Весь промокший ввалился в дом. Жена в коротком ситцевом халатике мирно сидела перед телевизором. Взглянула на Андрея мельком и опять все внимание на экран: привыкла к мужу ко всякому.

Поведение ее разобидело Андрея.

— Валентина! — рявкнул больше для того, чтобы покуражиться, показать, кто в доме хозяин. — Валентина! Не видишь, сухой нитки нету? Сообрази обогрев.

— Где я тебе возьму, — спокойно сказала жена, продолжая следить за мельканием теней на экране. — Сам знаешь: выходной, магазин я не открывала.

Грустно стало Шумакову и как-то уж очень жалко себя: такое крыльцо Павлычеву отгрохал, а благодарности не дождался, такую дорогу прошел, не куда-нибудь спешил — домой, и здесь словно чужого встретили.

— Не любишь ты меня, Валентина! — сказал с отчаянием в голосе. Вылил из сапог воду на пол, добавил мрачно: — Давно это вижу.

У Валентины полные покатые плечи, такие же полные руки с ямочками на локтях. Вздрогнула от слов мужа, с любопытством обернулась.

— Посмотри, на кого похож! Не о грязи говорю, на рожу свою посмотри: опух, паразит. Я тебя любила, дышать не смела, когда подходил. А ты? Что ты со мной сделал? Все вытравил, все до капельки, отучил от любви-то! Я тебе не курица, я постоянного внимания хочу. А уж если не так, так и хорошего не жди.

— Ты что это? Ты об чем? — Андрей смотрел на нее пораженный: никогда от нее ничего подобного не слышал. — Ты что задумала? Смотри, Валентина!..

— Смотрю.

— Нет, ты что задумала?

— Уйти от тебя задумала.

Сказала, как давно решенное, и голос не дрогнул. В воспаленной голове Андрея пронеслось: А ведь и раньше замечал к себе такое отношение, замечал, только не задумывался — почему? Вот хотя бы с Генкой… В армию уходил ни тем ни сем, вернулся — и сразу фигура на колхозном фоне. Женился на сестре Валентины — Гальке — и стал сродственником. Развалюху машину дали ему, а всё на ходу. Председатель при всех: «Геннадий Владимирович… Наш Геннадий Владимирович…» И Валентина, похоже, как председатель: «Вот смотри на Генку, золотой человек…» Все хвалят мужика, а за что? Ездит! Он, Шумаков, в два раза больше его наездил, наработал. С Галькой, конечно, повезло, тут слов нету. Валентина, как расписались, сразу огрузла, не заботилась, какой ее муж видит, а Галька третий год замужем, парня родила — и всё как тростиночка. С Генашей мы в такую даль забрались, там столько малины-ы!.. Генаша мне и говорит: «Надо тебе, Галя, брючный костюм купить. Модно!»

Это все, когда семьями собирались. Валентина свирепела от этих разговоров, дулась на Андрея, будто уж он ни на что не годен. Малина… Брючный костюм… А Андрей самый большой, какой только в городе нашелся, телевизор купил, у него дома шкаф почти во всю стенку — Сельгой зовется. Чего еще бабе надо? Понятно, что уже тогда его не уважала, тогда надумала разойтись.

И еще вспомнилось…

— Бутылку так и не поставишь? — спросил с угрозой,

— Оглох? Сказала же — магазин я не открывала.

— То-то и оно! — сказал Андрей, удовлетворенный своей догадкой. — Выходит, для других стараешься, в ночь-полночь бежишь, для мужа — нет!

— Для мужа — нет! И отвяжись, глаза бы не смотрели на морготного.

Так и сказала, не запнулась: «Глаза бы не смотрели на морготного».

Андрей тупо молчал, скреб в затылке. Поколотить — крику будет на всю деревню.

— Ладно, — мстительно закончил он. — Я тебе тоже сделаю, раз я морготный…

Он видел перед глазами акт, составленный на него в павлычевском доме, — крохотная бумажка, а грозила многими бедами, тюрьмой, может быть. Валентине тюрьма ни к чему, но попугать решил…

Опять удивился силе бумажки, когда жена рассказала о проверке и ревизии в магазине: кто-то донес о торговле спиртным во внеурочное время. Оштрафовали ее на пятьдесят рублей.

С Валентиной было у них в то время полное понимание: в семьях всегда отливы и приливы. Пришлось Андрею из-за собственной глупой злости выложить из кармана пятьдесят рублей. Недешево обошлась записка, но и то хорошо, что жена не узнала, кто ее писал.

Неприятности так и преследовали Шумакова, и начались они с павлычевского дома, с охотников, так некстати оказавшихся в то время в Задуброве. Уже одного этого достаточно было, чтобы их возненавидеть.

Утром, провожая пристальным взглядом машину, Шумаков без труда понял, кто может в ней ехать; эта повертка с Выселок шла в самую глухомань, в лес. Возвращаться будут тут же, никуда не денутся. «Вы от меня простым спасибо не откупитесь», — подумал он, уже решив, что сделает.

Сегодня ему предстояло отгребать навоз от скотного двора: доярки жалуются, что образовавшиеся горы напоминают Гималаи, — насиделись у телевизоров, красивые сравнения приводят.

Он и работал. Никто не скажет, что Шумаков не спор в работе.

В обед прикатил на своей развалюхе Генка Белов, привез из города комбикорм.

— Здорово! — улыбаясь, приветствовал он.

Шумаков ответно помахал рукой.

— Я сегодня один маневр хочу совершить, будет что выпить, — сказал Шумаков. — Заходи вечерком.

— С Галей зайдем, — сказал Генка и опять блеснул зубами.

Генка смуглокожий, летнего загара ему хватает до весеннего солнышка, потому зубы еще больше выделяются белизной.

Генкина улыбка напомнила Шумакову светловолосого парня-охотника, который ловко расправился с ним в павлычевском доме; помрачнел враз, резко дернул рычаг, направляя скребок на разворошенную кучу дымящегося навоза.

Работу он кончил раньше и повел трактор на проселок.

Вениамин Иванович вызывал по одному, каждому говорил:

— Пишите подробное объяснение.

— А что писать?

— Чего не было, мне не надо. Пишите, что было.

Написанные объяснения он прочел, сопоставил, и вот какая получилась у него картина…

По следу, оставленному гусеницами, охотники добрались до шумаковского дома. У забора стоял трактор, еще теплый, посверкивал в темноте скребок.