Виктория Дьякова - Досье генерала Готтберга
— Теперь главное, — продолжил Крестен. — Фрейлян, вы готовы? — спросил он Лизу, она кивнула. — Придется потерпеть, будет больно.
— Я потерплю, — с готовностью ответила она. Несколько мгновений они неотрывно смотрели друг на друга, потом Руди наклонился и поцеловал ее в лоб. — Давай, Пауль, — разрешил он, отходя.
Кранц ловко и крепко связал ее, закрыл кляпом рот, тем временем Крестен открыл люк, ведущий в подпол. Лестницы там не было, пришлось спускать Лизу на веревке. Она упала коленями на камень. Пауль сильно дернул вверх, так что ее приподняло, и Лиза упала вновь, но веревка, на которой ее спустили, отвязалась. Лиза лежала на боку, не могла пошевелиться. Руки и ноги, перехваченные веревками, быстро затекли.
— Желаю удачи, — сказал сверху Руди. — Не бойся, все будет хорошо. Я думаю, ждать придется недолго. Перед тем как покинуть лагерь, мы дадим вашим сигнал о спасении. Полагаю, они примчатся. Всего хорошего, фрейлян! — он наклонился над проемом.
Лиза видела его лицо, но ответить уже не смогла. Только сомкнула и вновь разомкнула веки, прощаясь.
— До свидания, фрейлян! — сказал вслед за Руди Кранц.
Люк опустился. Наступила кромешная тьма. Она слышала, как наверху что-то подвинули. Потом голоса Руди и его помощника стали удаляться, вскоре они и вовсе смолкли. Стихли шаги на крыльце. Она осталась одна, в полной темноте. Наверху — только мертвые. Лизу охватил ужас. Она дергалась в веревках, стараясь освободиться. Но Кранц связал ее крепко — ничего не получилось. Тишина и непроглядная тьма сводили с ума, она чувствовала себя так, словно ее похоронили заживо. Чтобы не думать о том, как ей страшно, она начала мысленно читать стихи Пушкина и Лермонтова, все, какие только знала, по много-много раз начиная сначала.
Рядом пищали мыши, они бегали по ней, одна даже ударила отвратительным мокрым хвостом по лицу. Лиза терпела, снова и снова повторяя: «Горит восток зарею новой…» Начало поэмы Пушкина «Полтава» она мысленно произнесла, наверное, в сотый раз, когда услышала звук работающего мотора на улице. Раздались поспешные шаги, много шагов. Кто-то прокричал по-русски прямо у нее над головой:
— Товарищ полковник, да они мертвые все!
«Пришли!» — Лиза готова была разрыдаться, если бы только могла. Теперь главное, чтобы они нашли ее. Она принялась стонать так громко, сколько хватало сил. Рвала легкие. Ее услышали. Когда подняли люк и в лицо ударил дневной свет, она едва не потеряла сознание. Солдаты разыскали лестницу, спустили ее вниз, сойдя в подвал, развязали пленницу и помогли ей подняться наверх. Полноватый старшина в выгоревшей на солнце гимнастерке, разжал ей рот и влил внутрь водки.
— Жива, капитан? — над ней склонился помощник генерала Лавренева полковник Синицын. — Тебе, видать, одной повезло. Ну-ка, Сошкин, сажай ее на стул, — приказал полковник. — Рассказывай, капитан, — Синицын уселся напротив. — Кто здесь был, как все это вышло.
Лиза говорила с трудом, язык едва слушался ее. Чтобы ее взбодрить, дали еще водки. Она рассказала все, как было. Как предупреждала Брошкина о своих подозрениях, как он не послушал ее, как ночью пришли эсэсовцы.
— Самонадеянный болван! — вскочив со стула, Синицын зло сплюнул. — Расслабился, думал, все, немец у него в кулаке, жми его, как вздумается. А он, немец-то, вон каков, и Брошкина с его ребятами положил, и документы секретные с собой забрал. А нам только их автобус разваленный оставил. Эх, Брошкин, повезло ему, что его убили, так бы под трибунал отправил, запел бы у меня Лазарем! Ладно, капитан, — он взглянул на Голицыну, — странно, что тебя в живых оставили. Пожалели? Или отвлекло их что-то? Потом разберемся. Отдыхай пока. Сошкин, — он снова подозвал к себе старшину, — давайте с ребятами в разведку, осмотрите округу, все прочесать, до последнего куста, может, они где засели, за нами наблюдают да насмехаются. Много их было, капитан? — спросил он Лизу.
— Я видела человек десять, товарищ полковник, — ответила Лиза, о том, что немцев в лагере было гораздо больше, она промолчала.
Прибывшие с полковником бойцы отправились на холм. Полковник же, оставшись в доме, из которого вынесли мертвых, объяснялся по полевому телефону с Лавреневым. Взглянув в окно, Лиза увидела несколько пар ног, уже без сапог, торчащих из кузова. Это был майор Брошкин и его бойцы. За машиной по склону холма в сторону расположения немецкого лагеря цепочкой поднимались красноармейцы. Лиза с минуты на минуту ждала, что вспыхнет перестрелка. Но ничего не последовало.
Часа через два Сошкин и его подчиненные вернулись. Немецкий лагерь они нашли, но ни самих немцев, ни тем более секретных документов там не было. Лагерь был пуст. Погоня тоже не дала результата — немцы как в воду канули, куда ушли, в каком направлении — даже это определить не удалось.
У Лизы отлегло от сердца. Узнав о происшествии, в Хайм примчался Орлов. Он долго ругался с Синицыным, упрекая того, что Лизе не обеспечили должной охраны. Потом подбежал к ней, обнял, прижимая к груди.
— Лизка, Лизка, ну и отколола ты, напугала всех! — он целовал ее, и, пожалуй, впервые, Лиза отстранялась, хотя и вяло. Какая-то трещина образовалась между ними, необъяснимая, едва заметная пока. Но Лиза уже чувствовала, что дальше она будет только расширяться. Орлов не обратил на ее холодность внимания, он думал, Лиза просто очень напугана. Она же вспоминала Руди, его прощальные слова и понимала, теперь в ее жизни появилась еще одна тайна, которую она будет беречь в своем сердце долго, возможно, до самой смерти, и никогда никому о ней не расскажет. Просто потому, что рассказать — смерти подобно.
Часть 3.
ПОБЕГ И ВОЗВРАЩЕНИЕ
Война закончилась. В августе сорок пятого года, обе сестры Голицыны, выхлопотав отпуск, наконец-то приехали в Ленинград. Покинув город в конце мая сорок первого года, на летние каникулы, как они тогда предполагали, они вернулись домой только спустя четыре военных года. Сколько раз во время затишья, они, усевшись рядышком, вспоминали довоенную жизнь. Как хотелось обеим скорее вернуться к ней! Но о демобилизации пока приходилось только мечтать. Как сказал генерал Лавренев, переводчики в Германии нужны как воздух; предстоит работа с огромным количеством захваченных документов, да и о местном населении забывать нельзя, надо налаживать контакты, обустраивать быт. И с союзниками много хлопот, а девицы Голицыны не только немецкий, еще и английский знают, потому каждая — за двоих сойдет. «Много, много работы, девоньки, — разводил руками генерал, — понимаю, что соскучились, понимаю, что невмоготу военная форма, но надо еще потерпеть. Немного осталось. Больше терпели. Отпуск, так и быть, выпишу. И назад, скоренько назад, вы нам здесь нужны, в Берлине».
Город встретил их хотя уже и низким, но не по-питерски ярким солнцем. Он словно улыбался им радостно и широко. Разрушения, нанесенные войной, еще были заметны, но город был чистый, словно только что умылся.
На трамвае не поехали. До своего дома на Фонтанке пошли пешком. И не знали, цел ли. За все время войны ни Наташе, ни Лизе так и не удалось побывать в Питере: сначала блокада, потом — ушли слишком далеко на Запад. А вдруг дома нет, и ничего нет? А Фру? Обе сестры считали ее погибшей, еще в сорок первом во время бомбежки под Лугой.
По Невскому шли молча, взявшись за руки. Говорить не могли — слезы стояли в глазах, в горле ком. Она рассматривали с детства знакомые здания, словно видели их впервые и замедляли шаг, прижимаясь друг к другу. Губы дрожали, только дай волю — слезы польются рекой.
Звякнув колокольчиком, мимо проехал трамвай. Поднялся на Аничков мост. И вот чудо — клодтовские скульптуры, спрятанные во время блокады в подземелье, снова на месте. Стоят, вздыбившись, кони, словно и не было военного лихолетья, словно только вчера уехали две сестры на денек из города и вот вернулись.
«Здравствуйте, кони!» — обычно с этих слов для обеих сестер, когда они были еще детьми, начинался каждый новый день. Спрыгнув с постели, они спешили к окну и в любую погоду, в жару, в дождь, в снег здоровались с ними, которые хорошо были видны. И в пять лет, и в десять, и в пятнадцать. Всегда. При ярком солнечном свете и при блеклом свете фонарей зимой. «Здравствуйте, кони!» — весело кричала в спальне белокурая девочка Лиза Голицына. «Здравствуйте, кони!», — прошептала молодая женщина в военной гимнастерке с погонами капитана, прижавшись виском к статуе на мосту.
А недалеко от них — громада дворца, еще обтянутая маскировочной сеткой. Дворец князей Белозерских. Уезжая из Ленинграда в мае сорок первого года, Лиза знала лишь, что бывшие хозяева этого дома были богатыми и знатными людьми, известными в столице. Теперь этот дом неразрывно был соединен для Лизы с событиями, память о которых тревожила ее. Прежде всего с Катей Белозерской, и Лиза невольно поймала себя на том, что впервые, стоя перед домом, где прошла юность последней княгини Белозерской, назвала ее не Катериной Алексеевной, а просто Катей. Словно прежде существовала дистанция, а теперь пропала. «Помнишь ли ты, Катю, — спросила, она едва шевеля губами. — Знаешь ли, где она?»
