Георгий Брянцев - По ту сторону фронта
Ему рассказали, каким путем попало в бригаду это письмо.
— Неужели вернется? Ну и радости будет!… Вот дела так дела!… — задумчиво проговорил Беляк и вдруг спохватился: — Да, ведь я тоже получил письмо, только не радостное.
Он извлек из подкладки своей шапчонки сложенный в несколько раз клочок бумаги и подал его Зарубину. Тот развернул бумажку, всмотрелся и вздрогнул.
— Что это? — глухим голосом спросил он.
— Кровью написано, — тихо ответил Беляк.
Все затаили дыхание. Зарубин начал читать вслух:
— «Прощай, Клава! Прощай, сын Петя! Прощайте, братья и дорогие друзья! Мой жизненный путь окончен. Никого из вас я больше не увижу. Судьба моя и моих друзей решится на днях. Что нас ожидает, мы не знаем, но свое дело мы сделали. Никому из вас не придется краснеть за мужа, отца, брата и товарища. Хочу верить, что эти строчки, написанные моей кровью, дойдут до вас. Ваш Андрей».
— Откуда это письмо? — спросил Бойко. Беляк рассказал, что письмо принес Микуличу надзиратель тюрьмы. В тюрьму на днях доставили группу советских офицеров. Среди них и этот Андрей. Над ними ведется следствие.
— Постой, постой!… О чем говорится в последней радиограмме с Большой земли? — спросил Зарубин начальника штаба.
Рузметов напомнил. В последней радиограмме командование просило разузнать об участи двадцати девяти советских офицеров, попавших в руки врага после выполнения важного задания. На Большой земле были сведения о том, что эти офицеры находятся в городе.
— Не о них ли ты говоришь? — обратился Зарубин к Беляку.
— Вполне возможно.
— А надзиратель надежный человек?
— Если бы он был ненадежный, то мы не читали бы этого письма, — сказал Беляк. — Это старый знакомый Микулича. Устроился в тюрьму по нашему поручению.
— Ты поручи ему узнать поподробнее все, что касается этих заключенных, — попросил Зарубин.
— Я уже поручил. Через неделю будем знать обо всем. Только… Следствие-то, видно, к концу идет.
— Нельзя ли что-нибудь предпринять? — сказал Добрынин. — Ведь решается судьба наших людей. В таких случаях нам оставаться в стороне нельзя.
— А тюрьма большая? — спросил Зарубин.
— Нет, не особенно большая, — сказал Беляк.
— По-моему, один корпус, — добавил Толочко,
— Подумаем, — обещал Зарубин, — Может быть, найдем какой-нибудь способ.
Беляк отставил котелок и стал прощаться. Протягивая руку Зарубину, он спросил:
— Значит, моих людей завтра встретят?
Речь шла о людях, подготовленных подпольной организацией к уходу в лес, в партизаны. О них уже договорились раньше, но, к удивлению Беляка, Зарубин вдруг изменил прежнее решение.
— Отставим, — твердо сказал он. — Подождем неделю-другую, не больше. Мы твоих людей сначала проверим на боевой работе. На какой — это я тебе скажу после. Но очень прошу: поторопись с доставкой сведений о тюрьме.
Беляк возражать не стал. Он знал, что Зарубин скороспелых решений не принимает и уж если отменяет свое распоряжение, то причины на это должны быть важные.
В понедельник утром, еще затемно, из лагеря в леспромхоз вышли тридцать человек. В эту группу подобрали наиболее солидных, пожилых партизан. Самыми молодыми были Рузметов, Веремчук и Снежко.
К леспромхозу подошли, когда уже вечерело. Остановились в леске за рекой. На разведку пошел Снежко. Он тотчас же вернулся и доложил начальнику штаба, что все спокойно.
— Двигаемся вон к тому бараку, — указал Рузметов. — А оружие и гранаты складывайте в баню.
Несколько человек собрали автоматы, винтовки, гранаты и понесли в указанное место. Остальные, не таясь, шумной гурьбой вошли в поселок и по единственной улице направились прямо к бараку.
В рубленом, крытом черепицей бараке было тепло и чисто. Сквозь узкие, расположенные почти под потолком окна проникал яркий свет. У самых дверей жарко горела большая железная печь. Вдоль обеих стен тянулись нары, между ними стоял стол с ножками, вкопанными в землю.
— Отдыхать будете? — спросил Полищук, зайдя в барак и пытливо поглядывая на партизан. Полищук потратил целые сутки, чтобы привести барак в порядок, остеклить разбитые окна, вымыть нары, и теперь староста явно хотел услышать похвалу себе.
— Конечно, неплохо бы тут и отдохнуть, — ответил ему капитан Костров. — Видно, что ты рук не пожалел, поработал. Прямо гостиница!
Полищук самодовольно ухмыльнулся.
— Так что же, отдохнете? — повторил он.
Костров отрицательно покачал головой.
— А кто за нас работать будет? — сказал Рузметов. — Сколько заготовлено дров?
Староста почесал в затылке и сказал, что заготовлено маловато.
— То-то и оно! — заметил Рузметов. — Нет, папаша, нам работать надо.
— И то дело, — согласился Полищук.
— Струмент готов? — поинтересовался подошедший Макуха.
— Все, как полагается, — заверил староста.
Не теряя времени, принялись за работу. Зазвенели пилы, застучали колуны. Партизаны сбросили верхнюю одежду.
Штабеля березовых дров быстро росли вдоль стены барака.
И все-таки к ночи сделали лишь третью часть всей работы. Рузметов выразил опасение, что когда сани придут, их нечем будет грузить, но партизаны его успокоили.
— С утра работа споро пойдет.
— Успеем. Дело привычное.
Решено было встать пораньше.
Как ни хорошо было в бараке, как ни вкусны были пшенная каша и настоящий чай, который пожертвовала для партизан жена старосты, разговоры не клеились. Партизан после трудового дня тянуло ко сну. Когда Рузметов, проверявший посты, вошел в освещенный фонарем барак, он услышал лишь дружный храп.
Во вторник поднялись чуть свет. А в полдень, в самый разгар работы, кто-то крикнул:
— Едут!… Едут!…
В поселок медленно въезжали сани.
— Ну, ребята, глядите в оба и насчет болтовни поосторожнее, — предупредил Охрименко. — И не глазейте… Пусть себе едут, а вы работайте.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, — считал Снежко. — Всего шесть возчиков. Это замечательно!
— Да, это неплохо, — сказал Костров. — Ожидали не меньше десяти.
Все продолжали работать, как будто не замечая появления обоза.
Обоз стал у крайних домов, под стеной леса. Возчики выпрягли лошадей, задали им корму, а сами отошли в сторонку и задымили самокрутками.
— Папаша! — обратился Рузметов к Полищуку. — Пойди-ка понюхай, что за народ. Тебе по должности надо поинтересоваться.
Полищук зашагал к возчикам. С ним пошел и Макуха. Через несколько минут они вернулись.
— Ну как? — спросил Рузметов.
— Леший их знает, — ответил староста. — Сразу не доберешься. Сопят себе под нос, хмыкают, приглядываются, принюхиваются. Я их хочу прощупать, а они норовят меня.
— А откуда они? — поинтересовался Костров.
— Двое из Клепановки, четверо из Крапивной.
— А ты слыхал, — обратился Макуха к старосте, — что сказал про тебя тот чернобородый, когда мы от них пошли? Он, видать, думал, что я не услышу, а у меня уши — первый сорт.
Полищук, опасаясь подвоха со стороны острого на язык старика, попробовал отмолчаться.
Но Макуха не унимался.
— Ты слыхал? — спросил он посмеиваясь. — Или не хочешь признаться?…
— Не слыхал я ничего, — угрюмо сказал староста.
— Я скажу. Не обидишься?
— Чего же обижаться, — буркнул Полищук.
— Он говорит: «Вот бы этому борову немецкому воздух из брюха спустить. Ишь, нагулял жиру!» Он тебя, видно, за фашистского прихлебателя принял.
— Скажи, пожалуйста!… — поежился Полищук. — Вот разбойник! Гляди, еще в самом деле пырнет.
— Не пырнет, — уверенно сказал Костров. — Но, по-моему, надо подумать о том, где достать «горючего». Тогда легче будет разобраться, что к чему. Возможно, язычки у возчиков развяжутся.
— Хм! Горючего! — ухмыльнулся Веремчук. — Легче летом снега достать…
Но староста неожиданно заявил, что «горючего» он может достать, сколько потребуется. Для этого ему надо лишь отлучиться из леспромхоза на полтора-два часа и взять из бригадных запасов, хранящихся у него, полмешка зерна. И хотя запас зерна был неприкосновенным фондом, Рузметов, в виде исключения, разрешил.
Полищук ушел. Через десять минут, сидя на санях и похлестывая пегую леспромхозовскую лошаденку, он выехал из поселка и быстро скрылся в лесу.
Возчики долго держались особняком, около своих лошадей. Они о чем-то мирно беседовали и густо дымили самокрутками. Потом один из них — тот самый бородач, что высказался по адресу старосты, — подошел к работающим партизанам. Он сел на большое нераспиленное бревно и достал кисет.
Борода у него была черная, вьющаяся и аккуратно подстриженная. Глаза с прищуром, умные, хитроватые. Сам крепкий, широкогрудый, приземистый. По виду ему было за сорок.
— Бог в помощь! — баском прогремел он.
