Валерий Николаев - Закуси горе луковицей
Как-то в первый выходной после Крещения около двух пополудни к Некрасовым в окно постучали. Зоя выглянула на улицу. Там стоял незнакомый ей плохо одетый мужчина. Он вымученно улыбнулся и поманил ее рукой. «Заболел, наверно», — решила она. Набросила пуховый платок и вышла во двор. День был морозный. У калитки, притопывая кирзовыми сапогами, ожидал худощавый, на взгляд лет около шестидесяти, весь заиндевелый дядька. Серое потертое пальто с искусственным воротником, облезлая кроличья шапка, толстые стеганые брюки свидетельствовали о бедности гостя.
— Здравствуй, хозяйка, — чуть ли не промычал он непослушными от холода губами.
— Здравствуйте, — ответила Зоя. — Извините, что-то вас не припомню. Что случилось?
— Я с хутора, — жестом он указал в направлении «Цветного», — Лосев. Мне бы с Митрофановичем поговорить, посоветоваться.
Он сунул руку за пазуху и вытащил оттуда толстую коричневую тетрадь, свернутую в трубку.
— Вот, — показал он ее, и снова спрятал.
— Вы на чем-то приехали?
— Да пешком я. Так можно с хозяином повидаться?
— Да, конечно, — поспешно сказала она. — Проходите в дом.
Вошедший у двери в комнату замешкался. Зоя поняла его проблему.
— Обувь можете не снимать, только вытрите о тряпку, и проходите.
Он старательно вытер подошвы сапог и вошел в зал.
— Доброго вам здоровья, — снимая шапку, поприветствовал он Володю. — Вы и есть тот самый Владимир Митрофаныч?
— Здравствуйте, — ответил Володя. — Да, это я. Чем обязан?
— С хутора я, Цветного, Лосев Иван Петрович, — представился он. — Дело у меня к вам.
— Ну, раздевайтесь, присаживайтесь, — пригласил его к столу Володя.
— Благодарю.
Гость разделся и, одергивая старенький свитер, неловко сел, очевидно, из-за боли в коленях. Из спальни вышли малыши, поздоровались. Аленка — с книжкой в руках. Лосев ответил им и сконфуженно провел ладонями по карманам.
— Тут детки… а я без гостинца. Вы уж простите деда, — сказал он.
— Ничего-ничего, — успокоила его Зоя, — у них есть конфеты. Это они за мной, я читала им сказку.
Зоя подошла к детям, привлекла их к себе, погладила.
— Ребята, поиграйте пока. Я скоро приду и мы с вами дочитаем эту сказку, и еще одну прочитаем. Хорошо?
— Хорошо, — в один голос ответили они и, с любопытством оглядываясь на Лосева, ушли в спальню.
— Что за дело привело вас ко мне? — спросил Некрасов.
— Я слышал, что вы хорошо разбираетесь в литературе…
— Не знаю, — Володя пожал плечами, — хорошо ли? Мне это неизвестно. А что вас интересует: стихи или проза?
— Стихи. Вы бы не могли мне сказать: чего в них не так?
Лосев положил на стол тетрадный рулончик.
Володя взял тетрадь, распрямил и затем закрутил ее в другую сторону, немного подержал так и расправил. И, наконец, он открыл ее и начал читать.
Зоя поставила перед гостем чашку горячего чая и блюдце с вишневым вареньем.
— Вам нужно согреться. Попейте чайку.
— Зря беспокоитесь, но спасибо.
— Что за нужда по такому морозу ходить?
— Охота пуще неволи, — скривил он в иронической улыбке губы. — Вот захотелось повидаться с человеком, послушать, что он скажет.
— И давно вы пишите? — спросила Зоя.
— С весны. Газета со стихами попалась — хорошо пишут. Я и решил: буду писать, все равно делать нечего. Читаю жене, соседям…
— Ну и как им?
— Нравится. А в газету посылаю на конкурсы — даже не печатают. В чем тут дело, думаю, разобраться надо.
— А кто вам посоветовал обратиться к Владимиру?
Володя оторвался от рукописи и тоже с интересом посмотрел на гостя.
— Учительница внучки моей, Катюшки — Надежда Ивановна.
— А ей вы показывали свою тетрадь? — спросил Володя.
— Тут вот какая история приключилась, — точно уклоняясь от надоевшей мухи, качнул он головой. — Сперва эту тетрадку я дал Катюшке и попросил показать ее учительнице по литературе. Мне важно было, что она скажет. А та прочитала немного и на другой переменке вернула ее внучке вместе со своей запиской. А в ней написано: «Стихи нуждаются в доработке». На другой день я сам пришел к учительнице. Спрашиваю: «Какая такая доработка нужна?» А она мне: «Извините, но, по правде говоря, они вообще никуда не годятся. Я просто пожалела вас. Стихи нельзя так писать». — «А как их писать?» — спрашиваю. И как стала она рассказывать мне про какие-то там харлеи-варлеи… Главное, слушаю, слушаю, а сам дурак дураком. Специально она так, что ли? Думаю: как же ее дети поймут, если даже я не понимаю?
Встретившись глазами, Некрасовы невольно улыбнулись.
— И что было дальше? — спросила Зоя.
Лосев обескуражено развел руки.
— Ну, я и спросил ее, может ли кто попроще мне объяснить все это? Она, то есть Надежда Ивановна, и направила меня к вам.
Церемонным жестом указал он на Владимира.
— Что ж, я, конечно, попытаюсь. Только не лучше ли вам попробовать писать прозу?
— Нет. Я хочу писать стихи. Мне это нравится, — проявил он упорство.
— Дело ваше, — поскучнел Володя, — только… М-да. Иван Петрович, а чем вообще приходилось вам заниматься в своей жизни? Что вы хорошо умеете делать?
— Пахать, сеять, колодцы копать, печи ложить, бани строить. Умею технику чинить, — он застенчиво улыбнулся, — на гармони играть…
— Ну и замечательно. Вот на это все и будем опираться. Сначала вам понадобится опыт музыканта. Вот скажите, чем, по-вашему, отличаются стихи от прозы?
Гость озадаченно, как-то по-щенячьи склонил голову на бок.
— Точно не знаю, но некоторые стихи, как только начинаешь читать, так почти сразу и петь хочется.
— Вот именно! — оживился Володя. — Это все потому, что они различаются ритмом. Говоря языком литературным, стихи — это ритмически организованная речь. Причем заметьте, Иван Петрович, заданный вами ритм должен соблюдаться на всем протяжении стиха. Это вам понятно?
— Ну, а чего ж тут непонятного? Каждое произведение играется по-своему: вальс, скажем, в одном ритме, полька — в другом…
— Все верно. А как вы его удерживаете?
— Так басовыми кнопочками отбиваю, — гость проимитировал пальцами игру левой руки.
— Правильно. Но когда пишешь стихи, басовых кнопочек под рукой нет, и ритм нужно отстукивать мысленно. Сбой ритма — это и есть ваш первый грех. Тут у вас и полька и вальс в одном четверостишии.
— Вот тебе и на, не замечал, — озадаченно почесал затылок Лосев. — Выходит, я не стихи делаю, а винегрет?
— Что-то вроде того.
— Значит, у каждого стиха должна быть своя мелодия, так что ли?
— Так, Иван Петрович. И я вам вот что скажу: человек, читающий ваши стихи, в местах сбоя ритма тоже будет сбиваться. Вот пусть их вам почитают вслух, и вы сами убедитесь в этом.
— Ладно, Владимир Митрофаныч. А что в моих стихах еще не так?
— Еще одна ваша оплошность: строки, которые вы рифмуете между собой, совершенно разной длины.
— Так у меня в тех строчках длинных слов много.
— А кто их туда натащил? Вы или сосед? Вы же строитель. Понимаете, стих — это не грачиное гнездо, где ветки набросаны, как попало. Это — изящное ласточкино гнездышко, вылепленное со знанием дела, заботливо, кропотливо, комочек за комочком. Со словами нужно работать.
— Да что с ними сделаешь, если они длинные, как гусеницы?
— Смените их, переставьте местами, измените мысль… Вы, кажется, говорили, бани умеете строить?
— Умею.
— Хорошо. Представьте себе, что вам нужно срубить баньку, примерно два на три. А строительный материал, прямо скажем, неважный. В общей куче: дуб, сосна, липа и прочее, и все хлысты разной длины и толщины. Что вы станете делать и как?
— Осмотрю все, отсортирую, перемеряю, — ребром ладони стал делать невидимые зарубки Лосев. И куда только делась его неуверенность? — Потом выберу из крепких пород бревна потолще. Это в основание. Подгоню их друг к другу…
— Подгоню, это как?
— Да очень просто: лишнее отрежу.
— А если у четвертого бревна из тех, что отобраны вами в основание, не будет хватать длины, скажем, этак сантиметров десять?
— Так заменю бревно.
— Ну, а если нечем?
— Тогда или уменьшу ширину основания баньки или поищу дубовое бревно по родичам, по соседям. В общем, сделаю все возможное.
— Хорошо. Предположим, вы нашли нужное вам бревно и выложили первый венец. А что дальше?
— Так вы же сами строили. К первому венцу подгоню второй, ко второму — третий…
— Иван Петрович, почти все то же самое нужно делать и со стихами. Давайте-ка попробуем провести аналогию, на первый раз без всяких тонкостей. Предположим каждое бревно вашей баньки — это строка, а вырубленный венец — четверостишие или, говоря иначе, строфа, готовый сруб — стихотворение. Венец выкладывается из двух длинных и двух коротких бревен. В четверостишии тоже две строки длинные и две короткие. Если вы первую строку рифмуете с третьей — это перекрестная рифмовка, то они, как правило, должны быть одинаковой длины. Но их длина измеряется не сантиметрами, а стопами.
