Аркадий Бабченко - Война
Ханкала… Ворота войны; все начинается здесь. Бывший военный аэродром. Несколько разбитых в хлам пятиэтажек летного городка, в которых не осталось ни одной целой комнаты, ни одной доски или оконной рамы: все, что могло гореть, пожгла зимой чумазая пехота. Рядом, за забором – комплекс административных зданий. Говорят, что здесь была дача Масхадова. И еще говорят, что в этих подвалах пытали людей. Здесь до сих пор все заминировано.
Дальше, за насыпью – Грозный. Каждую ночь там стреляют, и каждое утро бэтээры привозят оттуда убитых и раненых.
Первые секунды на войне. Первые убитые… Серебристые пластиковые пакеты рядком выложены на носилках вдоль взлетной полосы. Те же вертушки, что привозят новобранцев, обратным рейсом забирают убитых и раненых. Этот конвейер безостановочно работает уже несколько лет: сюда – салабонов, отсюда – трупы.
Первый обстрел. Вой падающей прямо на тебя мины, когда спина твоя становится огромной, словно Вселенная, и промахнуться по тебе уже невозможно, а тело распадается на атомы, и каждый атом хочет жить.
Первые выстрелы в твою сторону – в тебя; фонтанчики пыли под ногами и мелодичное пение пуль, рикошетом уходящих в небо от рельсов. У смерти иногда бывает приятный голос.
Первый страх…
– Двухтысячный был очень паскудный год, – вспоминает Игорь. – Я бы даже сказал – самый паскудный. Из рейдов почти не вылезали. Из шести месяцев командировки пять мы провели на выездах. За это время у нас погибло пять человек и около тридцати было ранено…
Тогда Ханкала еще не была такой огромной базой, как сейчас: с населением в тысячи, если не десятки тысяч, человек, с отлаженной инфраструктурой, с комфортабельными казармами и банями. Нет, тогда здесь были лишь несколько рядов палаток да дивизион «саушек», которые сутки напролет били через их головы куда-то в горы.
Летом – невыносимая жара, пыль, грязь и вечная нехватка воды. Равнинная Чечня окружена горами, и ты находишься словно на дне раскаленной чашки. Жара достигает сорока градусов, и если неосторожно прикоснуться спиной к броне, то можно обжечься. Днем в палатку не войти, от духоты солдаты теряют сознание.
Зимой – пронизывающий ветер, холод, горящие по всему лагерю костры и сотни привидений в бушлатах, переходящих от одного огонька к другому. Грязь месят траки и колеса бэтэ эров, пехота, и вот уже вязкая жижа доходит до колена, а на сапоги сразу налипает по полпуда глины, и ходить уже невозможно, и некуда лечь, негде приткнуться: кругом вода, вода, вода. Она везде – в бэтээрах, в окопах, в палатках. В землянках уровень жидкой глины достигает середины голени, и чтобы лечь, в эту жижу надо накидать тряпья, чтобы получился островок, и спать потом только на спине.
Один вечер войны запомнился Игорю особенно. Они сидели на земле, дербанили Сашкин сухпай: у Сашки еще оставалась жратва. Было довольно тихо, только в окопах охранения постреливала пехота да где-то одиноко била в горы «саушка».
Солнце садилось. На горизонте чернели горы. Только вчера они вернулись оттуда.
Молча сидели на земле, жевали. О чем тут говорить? Ими владело то властное чувство, которое живет в каждом солдате. Только вчера они были в горах, только вчера грузили на броню своих убитых товарищей, своих братишек, а сегодня сидят на земле, и вокруг почти нет войны. Вчера они были там и снова будут там завтра.
Со стороны могло показаться, что им на все плевать, но это не так. Они ничего не забывали и ничего не прощали. Каждая потеря, каждая смерть погружалась глубоко в душу. Когда-нибудь это все обязательно всплывет. Тогда будут и истерики, и безумие, и пьянство. Но не сейчас. Да, они потеряли своих товарищей, но что проку от разговоров об этом? Если бы их можно было вернуть – да, ради этого они полземли проползли бы на карачках; но погибшим уже не поможешь: они умерли, и точка. И в этом не было никакого предательства. Они по-прежнему были вместе – живые и мертвые; они по-прежнему были одним взводом. Мертвых еще не отделила от живых черта, которую подведет мир, мертвые еще не стали окончательными потерями, потому что они все – все – были рядом со смертью. То, что умерли те, совсем не значит, что выживут эти. Пока они здесь, они – одно целое, и может быть, завтра снова соединятся. И пока еще у них одна судьба – война.
Именно поэтому все вокруг воспринималось так остро: и запахи степи, и мягкий воздух, и этот теплый летний вечер, в котором почти не было войны. И жизнь. Они снова жили, и этой жизни у них было только до завтрашнего дня, а там – как Бог даст. И они торопились жить, потому что завтра каждый из них запросто мог умереть.
– Что бы ты сделал, если бы сейчас был мир? – спросил Игорь.
– Мир. Странное слово, правда? Я уже почти не помню, как это – мир. Ведь это же, наверное, когда совсем не стреляют… Напьюсь, как собака. Неделю не просохну…
– Ох, и покуролесим мы с тобой, Сашка. Держись, Воронеж…
– Мы обязательно поедем ко мне, и я познакомлю тебя со своей мамой. Нам обязательно надо быть вместе, слышишь? Мы никогда не должны расставаться после всего этого.
– Мы и так будем вместе. У нас все будет хорошо, Сашка.
– У нас и так все хорошо. Ведь мы живы, Игорь.
– Да. Ведь только это по-настоящему ценно. Правда?
– Правда. Если бы все поняли это, тогда и войны бы не было.
– Да. Жаль только, что так не бывает.
Помолчали.
– Эх, знал бы ты, как меня дома ждут…
– И меня. Меня тоже ждут.
Они тогда еще не знали, что это неправда. Не знали, что возвращаться с войны гораздо труднее, чем на нее уходить. Не знали, что они не нужны тому миру, который ничего не хотел знать о войне, о том, что всего в двух часах лета от Москвы люди убивают людей.
И никто их не ждал, кроме родных. Никто не рукоплескал им там за то, что они делали здесь. Никто не преклонял колена, когда они возвращались, разорванные в клочья, и привозили в цинках своих сгоревших товарищей.
Только потом Игорь понял, что война – и этот ее день – самое счастливое время в его жизни.
Война подарила ему брата. Война же его и отняла.
…В тот день группа спецназовцев отправилась в поиск. Командиром группы шел Михаил Грушев; душа компании, весельчак и балагур, двадцативосьмилетний капитан был отличным командиром. Бойцы любили его, знали: если Груша рядом, все будет в порядке.
Работали в лесах. Задачей спецназа было обнаружение схронов и стоянок бандформирований. Прошла информация, что где-то здесь боевики намереваются устроить очередную пакость.
Первые сутки прошли без происшествий. Никем не замеченная, группа прочесала два десятка километров. Вечером стали устраиваться на ночевку. Разбились на тройки, организовали круговую оборону: Грушев с радистом в центре, пять троек – по периметру. Игорь с Сашкой, конечно же, соседи.
Всю ночь лежали, вслушиваясь в темноту. Никаких палаток, костров или спальников – прямо на земле, в полном обмундировании. Дремали по очереди – один спит, двое наблюдают.
Ночь тоже прошла спокойно. Утром, чуть только рассвело, стали готовиться к выходу. Игорю уже начинало казаться, что за этот рейд вообще ничего не случится. Не найдут они никаких схронов и никаких боевиков – слишком уж спокойно вокруг.
И тут на полянку, где расположилась группа из пятнадцати спецназовцев, лавиной выкатилась полсотня вооруженных до зубов боевиков.
– За нами трасса была, они уже конкретно на засаду шли, готовились какую-то колонну разбить, – вспоминает Мокров. – А тут – мы. Они вышли на нас, наткнулись прямо на Сашкину тройку. И – понеслось. Дальше все происходило очень быстро. Секундная пауза – обе стороны оторопели, никто не ожидал оказаться с противником нос к носу, сразу, без подготовки. А потом – шквал огня. Стреляли из всего, что было. Боевики вылезали из кустов группами по несколько человек и сразу открывали огонь. Затем обтекали нас с двух сторон и снова уходили в лес. И пока шли – стреляли. Огонь велся отовсюду. Невозможно было оторваться от земли – трассера неслись в нескольких сантиметрах над головой. Гранаты рвались одна за другой, «мухи», подствольники – работало все. Поначалу показалось даже, что сразу всех убило…
Первыми же выстрелами ранило капитана-артиллериста, который был прикреплен к группе для корректировки артогня. Пуля вошла между пластинами бронежилета и разворотила ему грудь – Игорь видел дыру с кулак в его теле. Но капитан был еще жив. Потом выстрелом из гранатомета ранило еще одного срочника. И сразу же вслед за этим – Сашку.
– Он закричал, – вспоминает Игорь. – Я слышал Сашку по рации, он говорил, что его ранило. Нас отделяло всего метров десять, но пробиться к нему было невозможно.
В Сашку попали три раза: сначала пуля раздробила бедро, потом его несильно задело осколком, а потом граната разорвалась в нескольких метрах от него, и осколок насквозь пробил ему живот. Отстреливаться он уже не мог.
Кажется, только что они были силой, только что их было пятнадцать человек, и они представляли собой единое подразделение, сильное и умелое. И вдруг все изменилось. Каждый оказался сам по себе, превратился в отдельную огневую точку. И вот уже Сашка лежит в траве, истекая кровью, а у капитана-артиллериста разворочена грудь, и кто-то убит, и многие ранены, и Грушев уже не может руководить боем, потому что какое тут, к черту, руководство – головы не поднять, надо драться и стрелять, вот и вся наука, а смерть все валит и валит из кустов нескончаемым потоком, и кажется, что настает твоя очередь умирать…
