Всеволод Крестовский - Очерки кавалерийской жизни
Вижу я наконец, что исхода нет никакого: чем дальше в лес, тем больше дров; чем больше переписываешь векселя, тем все туже мертвую петлю на себе затягиваешь. И знаю, что придет наконец день мой судный, подадут ко взысканию и… чего доброго, даже до капитанского, до рокового моего чина не дадут дослужиться. Между тем действительных моих долгов, если положить их даже с двадцатью четырьмя годовыми процентами, было менее чем на три тысячи. Но и то тяжело. Откуда возьмешь вдруг три тысячи, когда ни движимого, ни недвижимого не имеется, да и нет к тому же ни дядюшки, ни тетушки, ни бабушки, которые могли бы нечто оставить по наследству? Поэтому для меня, в сущности, было все равно — три ли тысячи, десять ли тысяч: и так, и этак одинаково скверно выходило.
Но вдруг судьба мне улыбнулась. Приехал к нам в штаб интендант открывать цены, а денег у интенданта много, потому что уже давно в интендантах служит и почитается наиопытнейшим. Сам он, как водится, из поляков, на руках драгоценные перстни сверкают, при часах массивная золотая цепочка, без шампанского обедать не садится и в собственной щегольской коляске разъезжает; остановился в гостинице, три номера подряд, что ни есть из лучших номеров, — один под себя занял, квартирмейстера и нужных офицеров шампанским угощает — ну, особя, да и только. Случился в те же поры у нас в Царских Колодцах наездом окружной — большой мой приятель, лихой малый, умная голова, из старых кавказцев, — и любил он меня очень, и знал хорошо мои скверные обстоятельства. Даже, могу сказать, обязан ему благодарностью за то, что он неоднократно сдерживал плотоядные насчет меня порывы и аппетиты моих кредиторов. Встречает он меня как-то на улице и зовет к себе — в гостинице тоже был остановившись: «Приходи-де вечерком на пульку, интендат будет». Ладно. Собрались мы у него на чай, кое-кто из наших, интендант тут же, брильянтами своими сверкает! После пульки обычным манером закусили, поужинали, выпили, а тут и предложи кто-то, чуть ли не сам же интендант, в «любишь не любишь» перекинуться. Идет! Кто же от этого в доброй компании откажется! Заложил интендант банчик. Облепили его понтеры, словно мухи просыпанный сахар. Играют. И не прошло еще часу, как игра поднялась уже большая, серьезная. Я поглядел-поглядел да и соблазнился — рискну-ка на счастье! — и стал понтировать. Поставил карту — дана, другую — дана; я «на пе» — взял и «на пе». Везет, думаю, везет! Понтируй дальше, не робея; гни даму, гни туза-злодея!.. Вперед! Вперед!.. «Жизни только тот достоин, кто на смерть всегда готов»!.. И есть же анафемское счастье! Раз в жизни только такое и приходит — большое, глупое, слепое счастье!.. Что вы себе думаете? Менее чем в четверть часа, ни разу не сорвавшись, взял я кругленький кушик в три тысячи рублей. Хочу понтировать дальше, только вдруг чувствую: наложил кто-то на плечо мое руку. Оборачиваюсь — приятель окружной.
— Брось-ка, — говорит, — на минуту: мне тебе нужно два слова сказать.
— Отстань! — говорю. — Постой! Потом! Видишь, везет как!
А он мне таково-то настойчиво, внушительно:
— Бастуй, — говорит. — Довольно! — А сам так выразительно на плечо нажимает.
«Ну, — думаю, — верно, неспроста».
Забастовал я, получил чистоганом три тысячи, пересчитал и золото, и бумажки, набил ими все карманы и отошел от игроков.
— К чему ты, — говорю ему, — остановил меня? Ведь как везло-то!
А он мне на это:
— Надо, — говорит, — и честь знать, а то посади свинью за стол, она и ноги на стол! Может быть, — говорит, — это всеблагое Провидение милость свою к тебе ниспосылает, так ты и чувствуй, и не искушай его без нужды; умей отстраниться вовремя, а то, не ровен час, и три-то тысячи спустишь, да еще, гляди, на несколько тысяч дашь на себя реваншу, а расплатиться-то нечем… Ну и что ж тогда благородному офицеру делать? Пулю в лоб?.. А ты, говорит, возблагодари всеблагое-то Провидение да давай-ка деньги сюда, ко мне в шкатулку, здесь они поцелее будут; а теперь ступай спать с легким духом и чистым сердцем; завтра же утром приходи ко мне, потолкуем, какое наилучшее приспособление дать этому капиталу.
Вижу я, говорит человек так серьезно, убедительно, словно отец родной, отдаю ему деньги — он пересчитал и при свидетелях запер в шкатулку.
— Пусть, — говорит, — дело начистоту будет.
Ладно. Прихожу к нему после ученья, утром, как было установлено, а там, гляжу, сидят уже в гостях двое моих сожителей. (Я, видите ли, жил с двумя товарищами; особый такой маленький домочек мы занимали.) Хозяин мне навстречу.
— Ну, — говорит, — капиталист, добро пожаловать! Сперва закуси, а потом поведем серьезную беседу. Я, — говорит, — и обоих твоих сожителей нарочно пригласил на совещание.
Закусили мы, трубки закурили, все как следует… Окружной и говорит мне:
— Как же ты, друг, намерен капиталом своим распорядиться?
А я только плечами пожимаю.
— Не знаю, — говорю, — такими мыслями пока еще не задавался. Имения на такой капитал не купишь, а и купишь, так все равно за долги отберут, да и долгов-то всех не уплатишь. Что им три тысячи, тварям-то этим! Только аппетит их скаредный еще пуще раздразнишь! Поди-ка, еще сильнее напирать начнут: заплатил-де три — значит, можешь и остальные!
— Вот в том-то и сила, — возражает он мне, — в том-то и фортель, что надо теперь же воспользоваться счастливым случаем и расквитаться со всеми, то есть буквально со всеми кредиторами.
Я ажно глаза выпучил.
— Христос с тобой! — говорю. — Как же так расквитаться, коли всех долгов у меня до десяти тысяч?
— Да уж как-никак, а расквитаться надо.
— Но каким же способом?
— Таким, чтобы заплатить деньги и получить назад векселя, все до единого. Я, — говорит, — распорядился уже пригласить всех твоих главнейших заимодавцев, назначил им время — вот через полчаса соберутся — и скажу им, что желаю заплатить за тебя и жертвую на это три тысячи.
— И ты воображаешь, что эти христопродавцы согласятся?
— Вот попытаем… Не согласятся, тогда у нас еще другой способ остается в запасе.
— Что за способ такой? — спрашиваю.
— Есть уж! Не беспокойся! Самый радикальный! Коли ты сам ничего не придумал, то мы подумали за тебя и выдумали нечто.
Вот собрались наконец кредиторы: два армянина, полтора жида и один целый грек. Предлагает им окружной сделку. «Так и так, — говорит, — видя безвыходное положение приятеля, желаю ему помочь и плачу за него по силе своей возможности; более трех тысяч пожертвовать на это не могу, но с вас-то, в сущности, и этого вполне довольно, так как сами вы знаете, что векселя ваши дутые, и вы теперь получаете за них в возврат весь действительно данный вами капитал, да еще сверх того по 24 процента. Сделка — хорошая, и, говоря по совести, согласиться можно».
Куда тебе!.. Те и слышать ничего не хотят.
— Мы, — говорят, — уже знаем, что штабс-капитан вчера три тысячи в штос выиграл; пусть их нам и заплатит, а мы новые векселя ему за то согласны переписать и подождем со взысканием. Может, Бог пошлет ему еще другой такой же куш выиграть, а может, и больше — за что же мы свое-то станем терять!
Словом сказать, как ни уламывали их — не соглашаются. Уперлись на своем, и баста! Нечего делать, пришлось окружному прогнать их к черту.
— Ну, друг любезный, — говорит он мне, — сам ты видишь, хотел я помочь тебе, старался, убеждал — не пробирает!.. Теперь тебе ничего больше не остается, как только умереть.
— Как умереть?! — удивился я. — Что за вздор ты мне предлагаешь!
— Отнюдь не вздор, — говорит, — надо умереть, тогда мы ликвидируем твои дела; тогда все эти христопродавцы поневоле пойдут на сделку, мы скупим все твои векселя, и ты выйдешь чист и свеж, как бутон, паче снега убедишься и вздохнешь наконец свободно. Вся штука в том, что умереть надо. Умри-ка и в самом деле денька этак через четыре!
Я гляжу, как шальной, то на того, то на другого, то на третьего.
— Воля ваша, — говорю, — а только я ровно ничего не понимаю. Шутите вы надо мною, что ли?
— Нет, — уверяют они, — мы тебе предлагаем это самым серьезным образом, как единственно возможный и даже выгодный для тебя исход.
— Ну так вы, друзья, извините, стало быть, с ума сошли!
— Нет, — говорят, — пока еще, слава Богу, в здравом рассудке, а только сам ты видишь, что без твоей смерти кредиторы никак не согласятся покончить твои счеты за три тысячи.
— Это-то конечно, это верно, — соглашаюсь я, — но только, черт возьми, неужели же мне ради удовлетворения шмулек и карапеток пулю в лоб себе пустить?!
— Ну, вот уже и пулю!.. Зачем пулю?.. Тут пуля вовсе не требуется. Тебе, напротив, надо умереть, так сказать, законным порядком и на законном основании, как умирают все добропорядочные и благонамеренные люди, то есть сперва, значит, поболеть денька этак три, четыре, а там и скончаться.
