Олег Смирнов - Эшелон
— Смотря кого устраивает. А с комиссарами посоветоваться не зазорно по любому вопросу.
— Буду советоваться, — заверил я.
— Я имел в виду не только себя.
— И я имел в виду не только тебя.
— А комбату и в полк доложу. О том, что ты провез гражданского.
— Докладывай. Положено… Ночевать в нашей теплушке будешь?
— Какое тут ночевать, утро вот-вот. Но до Новосибирска поеду с тобой. Чтоб не наколбасил чего, ротный называется…
Трушин говорил раздраженно, резко, а мне внезапно подумалось, что он мой товарищ, даже в некотором роде старший, что он смелый вояка и неплохой, в сущности, человек. И мне захотелось дружески обнять его, промолвить что-либо дружеское же.
Но я одернул себя — это выглядело бы сентиментально — и только сказал:
— У нас в теплушке просторно и сено поменяли. Старое слежалось, выкинули. Тебе будет хорошо.
— О начальстве печешься? Это правильно. — И Трушин чуть улыбнулся. — Что же касаемо человеколюбия вообще, то на войне это не актуальная тема.
— Так какая нынче война? Нынче пауза!
— А у меня ощущение: война не кончилась, она продолжается и вечно будет продолжаться.
— Ну, это ты загнул, Федор!
— Возможно, и загнул, — согласился он не очень охотно.
На путях фыркали, пересвистывались маневровые "овечки".
На перроне людей почти не было, а в залах ожидания они спали на деревянных диванах с вязью НКПС, на полу, пристроив в изголовье чемоданы и мешки. Пожилой, с черной повязкой на глазу милиционер-железнодорожник оглядывал спящих пассажиров, переступая разбросанные руки-ноги. Мы прошлись с Трушиным по перрону, покурили, подивились обилию цветников на вокзале:
Сибирь, а на клумбах гвоздики, настурции, розы. Трушин сказал:
— Кончится война — во всех наших городах и поселках будет изобилие цветов.
— А говорил, война не кончится никогда.
Трушин не ответил и полез в теплушку. Я за ним.
Неурочное бодрствование привело к тому, что пробудился аппетит. Я достал из вещмешка печенье. Погрызли. Снова покурили. Солдаты уже засыпали. Колбаковский устраивался на нарах повольготнее, не ввязываясь в наше бдение. Он судорожно, с хряском зевнул и в то же мгновение выдал начальственный всхрап.
И вот уже эти всхрапы, напизываясь на что-то или цепляясь друг за друга, образуют знакомую бесконечную руладу. Дает старшина!
Трушин послушал руладу, сказал с неодобрением:
— Черт-те что! Не заснешь из-за него.
— Перебирайся на мое место, я лягу между вами.
Так и поступили. Теперь богатырский храп бил прямой наводкой мне в ухо. М-да, старшина дает, ничего не скажешь.
— Приспичит — уснем, — сказал Трушин, вновь закуривая.
Я курить больше не стал: накурился — во рту кисло, носоглотка будто обожжена. После некоторого молчания Трушин задумчиво проговорил:
— Занятная это штука — история., - Занятная, — подтвердил я.
Он помолчал, — по-моему, неодобрительно — и сказал:
— История — величественна! В сравнении с ней себя, свою жизнь, свои дела осознаешь ничтожными. Так, песчинка в Сахаре… Историю творят великие люди!
— Она бывает разная, — сказал я. — В том смысле разная, что состоит из добрых и злых деяний.
— Выходит, и злодеи могут быть выдающимися личностями?
— Азбучная истина.
— Азбучная? Истина? Как бы не так! Я лично убежден в ином: подлинную историю творят положительные герои, а отрицательные им, так сказать, подыгрывают.
— В том смысле, что помогают как-то появиться добрым деяниям?
— Да! Своим противоборством помогают!
— Значит, и Гитлер помогал? Своими злодеяниями? Не будь Гитлера, никто бы не проявил себя на исторической арене?
— Темнишь, Петро! Передергиваешь! Без злодеев, как ты их именуешь, история не обходится, к сожалению. Такова диалектика. Борьба противоположностей. Но закономерность: в этой борьбе побеждают положительные герои.
— Всегда лп?
— В конечном счете всегда. Истинную историю в итого можно рассматривать как свод героических и благородных свершений.
Человечество неуклонно продвигается к прогрессу, несмотря на зигзаги — на того же, допустим, Гитлера и его фашизм. Впереди у человечества светлая цель — коммунизм.
— Ради того и воевали.
— В конечном счете ради того. Мы, считай, построили социалистическое общество, после войны будем строить коммунистическое. Залечив предварительно военные раны, восстановив народное хозяйство. То есть наберем силенок и приступим к строительству коммунизма.
— Ты считаешь, что перед войной мы построили социализм?
— В основном построили. Ведь неплохо же перед войной зажили, а? Были, наверное, и отдельные промахи, ошибки, недостатки — задача-то была исторически новая, неизведанная, — но в принципе достигли своего. А какой ценой построили социализм?
Кто определит эту цену? И вот мы толковали о человеколюбии, и я тебе сказал: на войне это не актуальная тема. Почему не актуальная? Потому. Война складывается из сражений, сражения — из боев. Кто измерит степень необходимости тех или иных потерь в том или ином сражении, бою?
— По-видимому, никто. Это вещь неуправляемая.
— Не согласен! Потери планируются. Но сколько планировать надо — больше или меньше? Чем ниже командир рангом, тем ограниченнее его кругозор и тем менее понимает он объем потерь, могущих быть у командира рангом выше. Словом, лишь на самом верху, во всефронтовом масштабе, можно правильно спланировать свои силы, средства и потери, да, потери — где больше, где меньше.
— Лучше бы планировать так: везде поменьше. Живые же люди гибнут.
— Так не бывает. На войне было множество конкретных задач, и каждая решалась по-своему. В том числе и по потерям.
Так-ю, гуманист! Легко быть гуманистом в мелком, частном случае. И труднее им быть, когда решаешь глобальные вопросы. Речь шла о конечном результате, о Победе с большой буквы. И приходилось действовать, не считаясь с жертвами.
— А по-моему, Федор, наоборот: чем больше возможностей, чем больше власть, тем проще избежать лишних жертв. На войне, естественно, всего не предусмотришь, но беречь людей нужно.
— Ты не только гуманист, но и стратег выдающийся, — сказал Трушин, позевывая.
Это пренебрежение меня не обидело. Вероятно, гуманисты, стратеги и философы мы оба доморощенные. О себе это заявляю с уверенностью. А вообще я устал. Пора отдыхать. Однако я все-таки сказал:
— Мы с тобой рассуждаем, как надо было действовать, а война-то закончилась.
— Новая предстоит. На наш век их хватит.
Я кивнул лежа, и это было смешно. Тут я соглашался — что новой войны не избежать, на нее и едем. Но с другим не соглашался и сказал:
— У тебя получается, что все вершит вождь, а народ ни при чем.
— При чем. Народ выполняет указания вождя.
— А если он не пожелает выполнять эти указания?
Трушин привстал на локтях:
— Ты, друг ситный! Ты говори, говори, да не заговаривайся!
А вообще давай спать, не то с тобой влипнешь.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи… Ты, Петро, возьми в толк одно; время наше жестокое, и негоже быть размазней.
Он еще что-то говорил затухающим голосом, и я незаметно задремал под этот голос и стук колес. А когда Трушин умолк, заснув, я пробудился. Вагон спал. Старшина Колбаковский всхрапывал чудовищно, как никогда. С баньки, видать. Подхрапывал неназойливо, деликатно и гвардии старший лейтенант Федор Трушин. Запрокинулся. Красив, породист брюнет. И, наверное, неглуп брюнет. Во всяком случае, умней меня. А может, и нет.
Просто некоторые проблемы мы трактуем отлично друг от друга. Только и всего? А так — общая судьба, сверстники, порождение войны. И не ее одной.
Фитиль в "летучей мыши" был прикручен, в теплушке по углам гнездилась тьма. И в одном из углов проглянуло, как живое, лицо Ермолаева Алексея Алексеевича. Это мамин муж, мне — никто, хотя считался отчимом. Зачем мне отчим, если у меня, говорят, был отец? Был, да умер до моего еще рождения. А отчима мне не надо.
— Если не надо, я уйду, — прошептал Ермолаев и растаял в сумраке.
Галлюцинация? Либо приснплось? Я похлопал ресницами, ущипнул себя за руку. Не сплю. Привиделось. Бывает.
И тут же привиделось: в тесной комнате горит электричество, незнакомые мужчины — в кожаном пальто и коверкотовом плаще — выдвигают ящики письменного стола, роются в бумагах и книгах, простукивают пол и стены, на стуле бледная мама, бледный Алексей Алексеевич: "Я чист перед народом"; а за окном хлещут дождевые струи, в водосточной трубе клокочут ручьи, кожаный и коверкотовый говорят Пете: "Спи, мальчик, спи".
Сгинь, наваждение! И впрямь надо уснуть лейтенанту Петру Глушкову. С чего-то разгулялись нервишки. Ермолаев Алексей Алексеевич явиться вживе не может, наверняка он мертв. Как мертвы погибшие фронтовики. Наглухо, навечно. Он мертв, и они мертвы, хотя причины и обстоятельства их смерти различны.
