Анатолий Злобин - Бонжур, Антуан!
— Я передам его через Терезу. Вместе с записочкой, а? — Антуан снова хитро прищурил глаза.
— Но кто же в таком случае ждёт нас в Кнокке? Как ты думаешь?
— Не все ли равно, — беспечно откликнулся Антуан, включая скорость.
ГЛАВА 25
7.25. Удалось поставить машину прямо против «Паласа» так, что можно сразу выехать на дорогу в сторону Вендюне и Брюгге. Справа столб, прямо белая черта, так что нам трудно перекрыть выезд.
«Палас» расположен в долгом ряду других отелей, выстроившихся шеренгой вдоль берега, на вид ничем от них не отличается и выглядит вполне респектабельно. По другую сторону улицы ряды ларьков и купален — здесь променад. Ещё дальше — полоса пляжа, утыканного цветными зонтами. Час ранний, народу почти не видать. День обещает быть тёплым и чистым.
Начинают подъезжать машины.
7.40. Все идёт по графику: устроились. У подъезда нас встретил швейцар в ливрее: «Мест нет». — «У нас есть», — небрежно бросил Антуан, и сквозь вертящуюся дверь мы проникли в холл. Администратор встретил нас радушно: «Мсье Оскар Латор с сыном? Да, да, мы ждём вас. Как прошла дорога? Сегодня ожидается что-то невероятное! По радио передавали, что к морю двинулись три миллиона человек».
Я стоял в сторонке и помалкивал, старательно изучая расписание пароходов из Остенде. Потом переключился на брюссельское расписание самолётов. Каракас, Манила, Тегусигальпа, Порт-о-Пренс, Карачи, Парамабиро, Мельбурн, Монреаль. Какой бы городок мне выбрать? А вот и наш рейс 041, вылет из Брюсселя в 10. 25 — все у нас по-прежнему.
Краем глаза наблюдаю за Антуаном. Тот заполнил бланки, выложил паспорта и две тысячи франков, по тысяче за сутки, подумать только! Двести франков Антуан подал отдельно, заложив под паспорт: «Силь ву пле, мсье». Администратор мигом все оформил, даже не раскрыв паспортов: приехали отец с сыном, экая невидаль! Слизнул ассигнации и вернул оба паспорта Антуану.
Поднялись на лифте на третий этаж, нас проводили в номер. Горничная в наколке поиграла глазками в нашу сторону. «Прикажете завтрак, мсье?» — «Пожалуйста, не беспокойте нас, мы будем отдыхать с дороги», — и ещё сто франков, полетели наши денежки!
Антуан запер дверь, задёрнул портьеры.
— Спать, Виктор. Я буду спать целый час. Шестьдесят минут.
— Валяй, Антуан. Остаюсь на вахте.
Антуан разоблачился и юркнул в постель.
Номер что надо: огромная комната с балконом и альковом, в котором высятся две роскошные кровати. Современная мебель, телевизор, холодильник, столик для телефона с белым аппаратом — вот что нам всего нужнее: и выходить не придётся из номера, Щёголь сам заявится как миленький, едва услышит кое-что по телефону.
Заглянул в коридорчик. Там была ещё одна дверь, за ней оказалась ванная — и вполне приличная: с розовой плиткой, никелированными кранами, широким зеркалом и всем остальным, что полагается в таких местах. Даже две зубные щёточки, завёрнутые в целлофан, — «Покупайте предметы гигиены только у Гиббса…»
7.50. Погулял по номеру, заглянул в холодильник: набит бутылками — дело у чёрного монаха поставлено на широкую ногу. Ни разу мне не приходилось останавливаться в таких шикарных апартаментах. Все для Виктора Маслова, сына Бориса! Ведь они не только миллионы, они, если на них поднажать, и Терезу мне отдадут. Будут у меня апартаменты почище этих, «ягуар» и «кадиллак» — непременно две машины, как мечтает Николь. И Тереза будет. И поплывём мы на белом пароходе на остров Кюрасао, нет, лучше в Австралию, на Веллингтон-стрит. Газеты будут давать отчёты в светскую хронику: «Вчера молодая чета нанесла первый визит мистеру Чарли». Или ещё трогательнее: «Их отцы были врагами, но они полюбили друг друга», а мы тут как тут с крошкой Зизи на фоне нашей яхты. Научусь болтать по-французски. «Же т'эм, май дарлинг» — «И я тебя же т'эм». Но не до шуточек мне теперь…
Вышел на балкон. На пляже было нелюдно. Волны плоско накатывались на берег, шум их был приглушённым и спокойным. Приморская улица уходила к северу до самого мыса. Машины шли вереницей.
7.55. Пустился в разведку. Наш номер рядом с лифтом и лестницей, это неплохо. В лифте малый в ливрее спросил меня: «Куда, мсье?» — «Восьмой этаж», — ответил я по-немецки, посмотрев на кнопки. Он глянул на меня с бесстрастием, и мы поехали наверх. Такой же длинный коридор с дверьми по обе стороны. Лестницы на чердак не нашёл.
В холле тоже есть балкон. Оттуда виден кусок дороги, ведущей в Вендюне, там машин меньше: почти все сворачивают в нашу сторону и останавливаются перед отелями.
С лестницы удалось выглянуть во двор, но темно-синего «феррари» не видать. Прошёл по седьмому этажу в другой конец коридора, спустился на первый этаж. Администратор улыбнулся мне, я улыбнулся ему. Ресторан пуст, парикмахерская открыта. Табличка оповещает, что кабинет управляющего находится на втором этаже.
Вышел из отеля, прошёл по улице. С обеих сторон к «Паласу» примыкают два соседних отеля так, что выезда со двора нет, очевидно, ворота выходят с тыльной стороны.
Двинулся дальше. За мной никто не следил. В витринах пёстрая мелочь, сувениры, гуси-лебеди. Купил на углу несколько цветных открыток и каталог с планом Брюгге.
Рекогносцировка проделана. Возвращаюсь обратно.
8.15. Сижу на балконе. Антуан спит как младенец. Смотрю на море, оно точно такое, как на открытках, только более блеклое. Когда на море смотришь с большой высоты, оно однообразно и похоже на застывшее стекло. А вблизи оно живое, переменчивое. Купающихся мало.
Где сейчас Щёголь? Что-то поделывает в эту минуту? Продрал глаза, чешет грудь и обдумывает ситуацию. Впрочем, поднялся он нынче чуть свет. Знает ли он про Терезу? Её побег насторожит его ещё больше. Ведь он понимает, что Тереза расскажет нам и про дядю, и про ван Серваса. А может, всё-таки Щёголь и есть тот самый ван Сервас? Чего гадать, скоро мы узнаем и это.
Что чувствует предатель, погубивший девять жизней и пустивший пулю в десятого? Конечно, много времени прошло… Но страх-то всё-таки должен таиться. Страх разоблачения, кары. Как бы ни был он уверен, что замёл все следы, какое бы ни выстроил алиби, но этот страх сидит в самых тайных извивах души — никуда от него не денешься. То-то он так зашевелился: страх его гонит, и он готов умчаться хоть на край света, чтобы заглушить свой страх. А может, он уже летит в самолёте. Я запомнил расписание: утренний самолёт из Остенде уже ушёл. А дневной — в два часа. Летит мой Щёголь, стюардесса ему улыбается, а он сидит себе посмеивается и в ус не дует. Тогда и я улечу завтра ни с чем.
На улице зазвучал оглушительный глас:
— Зачем предал ты, Иуда окаянный, господа нашего Иезуса Христа, сына божия, на муки и смерть? Ведь не в радость тебе стали гнусные сребреники твои. Сам, окаянный, невдолге удавился, не порадовавшись гнусной плате своей. Покайтесь, верные. Вспомните Иуду-предателя и жалкую его судьбу…
Огромный автофургон с белыми крестами медленно катился вдоль домов, изливая на страждущих гневные слова проповеди. Впереди фургона, припрыгивая, бежал мальчишка, верно, только мы вдвоём и слушали проповедь. Сначала поп изливался по-фламандски, потом перешёл на немецкий, а под конец — на французский. Но слова были те же.
Зачем ты предал, Щёголь? Из корысти? страха? ненависти? тщеславия? Принесли ли тебе радость сребреники твои? Меня тоже предавали два раза. В первый раз мне было 13 лет, я пришёл на день рождения к Димке, с которым мы учились в 7 «Б». Я принёс ему марку: австралийский кенгуру, оливковый, трехпенсовый — довольно редкий. Тогда мы все были филателистами, и мой подарок произвёл фурор. Я преподнёс «кенгуру» в прозрачном пакетике, и Димка никому не разрешал доставать её оттуда: наслаждайтесь не трогая. Марка ходила по рукам, именинник был забыт. Наконец, Димка недовольно упрятал её в альбом, сели за стол, но ребята все равно приставали: покажи «кенгуру». Димка не давал и сердился. А я плёл всякие истории о редкостных марках, об этом я мог распространяться часами. После чая кто-то попросил ещё раз показать марку. Димка с готовностью кинулся к папке и раскрыл альбом. Марки, конечно, не было. Димка закатывался в истерике и тыкал в меня пальцем: это он, он! Сам подарил и сам выкрал. Вор! Вор! Все сидели пристыженные. Вмешалась мать. Я недоуменно пожимал плечами. «Ага, ты не хочешь, чтобы тебя обыскали». — «Пожалуйста, — ответил я ему, — только это глупо». Димка полез в мою куртку и вытащил из кармана «кенгуру». До сих пор не знаю, как он это сделал, однако он сумел. До чего же подл он был в своём торжестве. Я влепил ему пощёчину и убежал. Весь год мы не разговаривали, а потом он перевёлся в другую школу и исчез с горизонта. Но вот что всё-таки удивительно: половина ребят была уверена, что я в самом деле украл свою же марку — и с этим ничего нельзя было поделать.
Страшно быть преданным, но и предавать, верно, нелегко. А мстителем быть просто, чёрт возьми! Не хотел я быть мстителем, не для того пришёл в эту прекрасную страну к её красивым людям. А все же пришлось, потому что пепел Клааса стучит в моё сердце, и до Брюгге, где Тиль расправился с рыбником, всего 19 километров .
