Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко
И, вспомнив обо всем этом, Григорий подумал с улыбкой, что вот и с кабанчиком нынче у них вроде бы той истории с машиной получается. Они с Клавдией купили, держали, выхаживали, а соседи тем временем как бы ни при чем в сторонке стояли. Теперь же, когда на готовенькое, — Капустины тут как тут. И Григорий сознавал, что не от жадности он сейчас так о соседях своих раздумывает, нет, — уж в чем, в чем, а в жадности его еще никто не упрекал! — а потому, что никак не может их понять до конца: что они за люди такие? Живут-то уж больно осмотрительно. Ну, это как по телевизору про сусликов, а может, и про хомяков показывали: сидит себе этакая зверушка забавная на бугорке, головой крутит, посвистывает, а потом резво так отбежит малость, ухватит чего-нибудь и скорее в нору свою волокет…
Он вышел за калитку, постоял у забора, покурил на улице, где покуда ничуть не прояснилось, однако не дождило уже, но словно бы ветерком потягивало — гнилостно-сырым, горелым каким-то ветерком, как из выстуженной бани. Затоптав в грязь окурок, Григорий поглядел на обшитый досками соседский дом, который был недавно крашен светло-коричневым суриком и, быть может, от этого приобрел по-станционному нежилой, а будто бы даже закупоренный вид.
Безлистые сучья разросшихся яблонь уже не скрывали его фасад, как летом, а лишь перечеркивали задернутые занавесками окна и отливающие рыжиной стены. А флага, как и предполагал Григорий, заметно не было: терялся он в частом мельтешении переплетенных красноватых ветвей.
«А жилье-то у них и вправду на нору смахивает, — усмехаясь, опять подумал Григорий. — И в цвет какой-то хомячиный покрасили… Другой краски у них не нашлось, что ли?..»
Он и в дом свой вошел, продолжая улыбаться, чувствуя эту улыбку на своем лице и ощущая во всем теле, в руках бодрящую легкость и силу. В сенях Григорий снял старые, криво стоптанные туфли, повесил на гвоздь спецовочный пиджак и в теплых, домашней вязки носках вступил в кухню.
Клавдия уже накрыла стол, нарезала хлеба, поставила масло, а как только он появился в дверях, сняла с плиты скворчавшую сковородку с жареной картошкой и колбасой. Магазинную эту колбасу, которая сразу же покрывалась какой-то ядовитой зеленью, едва лишь освобождали ее от хрусткой целлофановой обертки, Григорий просто так есть не мог — с души воротило. А вот жареную ел и еще нахваливал — нравилась ему жареная магазинная колбаса.
Он сел за стол, а Клавдия склонилась у буфета, подвигала в нем разноцветные, на высоких ножках, винные рюмки из чешского стекла и извлекла откуда-то из заставленных тарелками и вазочками буфетных недр бутылку водки.
— Ну, раз такое дело, давай-ка вдвоем с тобой, отец, праздновать, — сказала она.
Григорий покосился на водку. Ему бы и хотелось выпить сейчас, после промозглого уличного холода, но и начинать день с выпивки тоже было как будто не с руки.
— А может, мы ее это… потом… А, мать? Может, до вечера погодим? — утвердительно спросил он. — Ведь чего же так-то, с утра?.. Глядишь, Наташка подъедет. Их в тот колхоз-то на сколько послали? Говорила она тебе или нет?
— На три дня вроде… Должна бы уже и вернуться.
— Значит, тогда отложим это дело, — принимая окончательное решение, сказал Григорий, но Клавдия не спрятала бутылку, а лишь переставила ее со стола на подоконник. — Да и в том колхозе-то, видать, тоже мудрецы обосновались. Интересно, какой же это у них дурак до зимы картошку в поле оставил?
— А у них, сказывают, не в поле, — как бы оправдываясь перед, мужем, пояснила Клавдия, — у них в хранилище… Гнить будто бы там она начала, картошка-то… Вот и погнали туда всех студентов, чтобы перебирать ее да сушить. Колхоз-то у них подшефный…
— Вот то-то и оно, что для таких мудрецов всегда шефы находятся… Начальство бы тамошнее как следует перебрать да высушить, — с досадой в голосе сказал Григорий, словно Клавдия каким-то образом тоже была повинна в том, что колхозное начальство недоглядело за собранным урожаем. — Сами-то небось сачка давят, а другие за них вкалывают… Ну, да ладно… А чего же ты не садишься-то, мать? — спохватился он. — Пошли они все знаешь куда? Мы с тобой лучше чаю попьем…
Клавдия сняла с заварного чайника тряпичную матрешку, принесла в большом эмалированном чайнике кипяток и тоже присела на табуретку к столу. Есть ей не хотелось. Все уже перегорело в ней, улеглось; схлынуло владевшее ею с утра беспокойство; она смирилась с напрасно загубленным днем и в душевной расслабленности своей думала теперь, что завтра ей опять придется заводиться ни свет ни заря… Она плеснула себе в чашку кипятку, слегка подкрасила его заваркой и, обмакнув кусочек колотого сахара, принялась осторожно схлебывать с блюдца, посасывая набухший желтизной и липнущий к пальцам сахар.
Григорий не торопясь подобрал вилкой со сковородки картошку, доел колбасу и уже потянулся было за сигаретой, чтобы спокойненько перекурить перед чаем, когда кто-то громко забарабанил в застекленную раму веранды, и оттуда, со двора, донеслось:
— Эй, люди! Хозяева! Живы ли?
— Да неужто Генка прикатил? — Клавдия обрадованно подхватилась и переставила бутылку с подоконника на стол. — Ты разливай тут покудова, а я сейчас…
Генка появился в кухне, даже не отряхнув грязь с кирзовых сапог. Одет он был в засаленный солдатский бушлат и серую кроличью шапку с крохотным, нависающим на лоб пушистым козырьком. Оставляя на чистых половиках мокрые пятна, он шагнул к Григорию, поздоровался с ним за руку и мельком оглядел стол.
— Во как я вас застукал! В самый, можно сказать, момент угодил, — сказал он, улыбаясь и кивая, на полные стопки. — Уже празднуете?
— Да собрались вот… Ты раздевайся, проходи, — сказал ему Григорий, закуривая.
Был Генка плотен, красен лицом, заметно кривоног, а припухшие глаза его мутно и хитровато позыркивали из-под белесых бровей. Вошедшая вслед за ним Клавдия внесла миску квашеной капусты, банку маринованных грибов.
— Ты садись, Геночка, выпей, — сказала Клавдия, и в голосе
