Владимир Орешкин - Из армии с любовью…
Я пожал плечами.
— Нам с Колькой весной… Говорят, у вас там паршиво молодым?
Они ждали от меня ответа, и смотрели на меня. Легчайшая, едва уловимая слабость прикоснулась ко мне. Напряжение, второй год копившееся в теле, уходило. Ничего не принеся взамен. Мне не хотелось держать голову на плечах, не хотелось вставать, не хотелось перекладывать автомат с колен, хотя он мне начинал мешать.
Приятно наблюдать свое отдаляющееся тело. Немного не мое — так естественно, так нужно было то, что происходило со мной…
— Закуси, — сказали мне ребята, — у нас много всего, не стесняйся.
У них много всего было разложено на одеяле. Люда протянула огурец и зеленую луковицу… Голова моя была свежа и свободна. Я силился что-то понять, и что-то начинал понимать, из того, что не понимал никогда… Я чувствовал гордость за свою военную форму, за то, что я старше их. И за то, что я на посту.
— Ну что, — спросили ребята, — в народ стрелять не будешь?
— В какой народ? — спросил недоуменно я.
Я не понимал, о чем они спрашивают. Думал о другом: что на самом-то деле меня никто не обманул, даже я сам не обманул себя. Все, что происходит со мной последние два года — нужно мне. Даже то, что мне много раз было горько из-за того, что я догадывался, что сам обманывал себя.
— Ну, если генералы прикажут, — пояснили мне, чтобы я понял.
— Тебе приходилось стрелять в людей? — спросила меня Люда.
Нет, мне не приходилось стрелять в людей… Я вспоминал вкус вина, которое только что выпил.
— Нет, — сказал я.
— Ешь, — сказала Люда, — ты голодный.
Парень с гитарой потянулся к моему стакану и стал наливать вино.
— За то, что не стрелял в народ, служба, — сказал ершисто он.
— Всем, — не согласился я.
— Пойдем, — сказал капитан, — мы еще не дошли до твоего места? Оно далеко?
— Где-то здесь, — сказал я неохотно.
У озера, там, где нужно было поворачивать направо, капитан положил мне руку на плечо.
— Нам не сюда.
Он знал про нас, своих бойцов, все… Если он знает все, может ли он не простить хоть одного из нас?!.
Так думал я, бредя за ним по берегу озера, на противоположную его сторону.
Я не удивился, когда капитан подошел к погасшему давно кострищу, невзначай остановился, и начал шерудить там носком сапога.
Выкатилась пустая банка из-под сгущенного молока и пустая бутылка. Наверное, одна из тех.
— Узнаешь? — спросил капитан.
Он не торопился. Отшвырнул сапогом бутылку, она покатилась по траве.
Что ж — он прав.
Ему нужно было доказать, что он прав. Он всегда оставался правым, это — его обязанность. Поэтому он и наш капитан, что всегда оказывается прав.
— На этом месте меня спросили, — сказал я, — смогу ли я убить человека.
Капитан взял в стороне обгоревшую с одного конца палку, и ей принялся копаться в пепелище. Кроме парочки пустых консервных банок, ничего больше не нашел.
— Что ты ответил? — спросил он.
— Ничего, — сказал я. — Я когда-то мог убить, еще год назад… Теперь знаю, что не могу. Наверное, буду стрелять в воздух или вообще не стану… Не могу. Не знаю, что случилось… Вроде бы, ничего. Но что-то случилось, наверное… Раз так.
Он повернулся ко мне, оперся о палку и посмотрел внимательно:
— Смотри-ка, — сказал он, — кого я пригрел на собственной груди.
Стоял, покачиваясь, и рассматривал меня. С некоторым даже удивлением. Невиданную козявку… Но мне казалось: он понял меня. Понял больше, чем получилось у меня сказать. Я и сам не понимал, что хотел ответить. Просто не мог больше врать, и сказал то, что сказалось.
Но я верил: он поймет, поймет больше моих слов. Ведь вот уже один год и девять месяцев он — мой друг, и кроме него, у меня никого нет.
Я чувствую какое-то единство с ним. Как будто бы он и я — это часть какого-то одного целого. Как будто мы с ним — одно. И чтобы никто не понял этого, играем, каждый свои роли. Я — рядового, а он капитана. И делаем вид, что нас ничто не связывает.
Но я всегда знал: если мне когда-нибудь станет невмоготу, и я застрелю себя, буду валяться глупой куклой защитного цвета, бессмысленной и смешной, он — единственный, — кто пожалеет меня.
Когда уже не будет смысла что-то скрывать.
— Все равно, — сказал я, — через три с половиной месяца меня не будет здесь. Что бы ни случилось.
— Вот ты где нажрался, — сказал он. — Никто тебе ничего насильно не вливал… Сам гужевал будь здоров!.. Только, наверное, успевали подносить. Гитарка, наверное, была. И девочки. А ты между ними, король… Супермен, мать твою!.. На баб военная форма действует неотразимо. Может, ты и трахнул кого-нибудь?
— Да, — согласился я. — Она называла меня Витей… Когда я это делал.
— Разве тебя зовут по-другому? Ты разве не Витя?
— Нет.
— Какая разница. Вы все одинаковы. Все на одно лицо.
Он поддел ногой консервную банку, она улетела куда-то, высоко подпрыгнув.
— И вы, — сказал я. — Мы все на одно лицо… Для них.
— Я?! — переспросил он.
Я повторил:
— Вы, — сказал я. — Как и я для той девчонки. В форме… Вы для нее — тоже Витя.
Скулы капитана заиграли желваками, и он вытащил сигареты. Опять он не предложил мне закурить. Хотя мне хотелось курить очень, а мои сигареты остались в караулке, в столе у Складанюка, в ячейке, где лежали вещи арестованных.
— Я не хотел вас обидеть, — сказал я. — Так уж выходит… Нас легко отличить по форме… И получается, что мы — ее часть… Форма одна на всех, а люди разные. Так что в форме легко спрятаться. Это так удобно…
— Не знал, — сказал капитан, глубоко затягиваясь, — что у меня в роте есть такой умник… Знал бы раньше, был бы у нас и другой разговор — позадушевней.
— Я не про вас, — сказал я. — Про себя… Ну, и про вас… Про всех…
— Что, есть что прятать?
— Не знаю, — сказал я.
Я и не знал, на самом деле. Да это было и неважно, было ли мне чего скрывать. Причем здесь я… Через три с половиной месяца меня не будет здесь. Или домой, или в дисбат. Но — не будет… Вот что было главным.
— Вы останетесь, — сказал я. — Я уеду, вы останетесь. Вам будет не хватать меня. Потому что — я ваш друг… Вы, может, не понимаете еще.
Он понял, о чем я, но изобразил скомороший испуг, а следом — брезгливую гримасу. Но, я видел, что он понял.
— Придурок, — сказал он тихо. — Ты — сумасшедший… Так говоришь: друг?.. Не больше?! А может, это у тебя любовь?.. Братская такая. Или, может, какая другая?!
Он продолжал юродствовать, но это не задевало меня. Я понимал, это последний наш разговор. Больше вряд ли представится случай.
— Я тоже когда-то хотел послужить народу, — сказал я тихо и, наверное, скорбно, — как и вы… Чтобы тому спалось спокойно… Вам, может быть, неинтересно, но я посчитал, что это мой долг. Когда ехал сюда… Святая обязанность… Вроде того, как написано в присяге… Я, когда ехал сюда, в эшелоне, еще ничего не знал, дал себе слово за эти два года стать лучше… Ну, чтобы это время не прошло напрасно. Чтобы, хоть какая-то польза была от этих двух лет. Ну, что- то типа самосовершенствования, может. Не знаю… Может, это как в школе, когда решаешь начать новую жизнь с понедельника: чистить зубы, мыть регулярно уши, получать одни пятерки и не делать никому гадостей, особенно близким. Так и я — посчитал, что для меня начинается новая жизнь. Собственно, так и получилось.
— Причем здесь я, — сказал нетерпеливо капитан. Он делал вид, что только курит. Что скоро, когда кончится сигарета, нам нужно будет идти.
— Вы разрешите, — сказал я, — я хочу открыть вам тайну. Вы ее знаете, но я все равно хочу открыть ее вам.
— Валяй, — сказал капитан.
— Это все не имеет смысла, — обреченно сказал я.
— Что все? — переспросил весело он.
— Все, — повторил я обреченно, — что было.
Тогда он стрельнул сигаретой в кусты, вслед за бутылкой и пустыми консервными банками, и сказал, чуть понизив голос, но уже серьезно, словно сам открывал какой-то небольшой военный секрет:
— А весна, — сказал он. — Посмотри вокруг. Весна… Она тебе о чем-нибудь говорит?
Я выпил второй стакан, и дал себе слово больше не пить, — мне было хорошо.
— Посидишь с нами? — спросили меня.
Я посмотрел на часы и кивнул:
— Спать еще не собираетесь?
— Не затем ехали.
Парни подсели поближе к своим девушкам и стали обнимать их. Девушки обхватили парней за их плотные плечи.
— Хочешь, мы тебе споем? — спросили они меня.
Я уже слышал их пение, но им хотелось… Задребезжала гитара, полились слова. Дворового разухабистого пойла. Девушки подпевали им. Подпевала им и Люда. Она была блондинкой, волосы ее падали на шею и начинали в ночи легко пахнуть.
Я сидел, желая, чтобы она прислонилась ко мне, как те девчонки к своим парням. Но Люда лишь искоса посматривала на меня.
