Александр Соколов - Экипаж «черного тюльпана»
Если летишь с востока, после Биробиджана огней все меньше и меньше. На пространствах в тысячи километров редкие светляки, словно затухающие головешки среди сопок и бескрайнего леса. Здесь территория не может соперничать с небесной россыпью, она обращена своим застылым лицом вверх, в немом ожидании… Чем дальше к Уральскому хребту, тем больше горящих пятен, еще дальше — площади огней увеличиваются. В западных пределах, за Бугом — все плотнее полыхающее марево, своим кричащим пульсаром оно выигрывает у ночного неба, делая его лишь слабым отражением земного океана огней. Небесные галактики, далекие и холодные, с удивлением всматриваются в буйство земного полотна. С высоты полета огни внизу ярче, теплее, ближе — легкий неон струится по стеклянным трубкам, словно горячая кровь…
В одну из таких ночей, когда в прозрачном воздухе пылала земля и линия горизонта пропадала среди огней и звезд, падал самолет, наполненный пассажирами. Он кружился, подчиненный закону динамики для плотных тел в менее плотной среде. Несколько долгих минут до встречи с землей обреченные люди ждали своего конца. Самолет был исправен, пилоты здоровы. Кем же были приговорены безвинные жертвы к страшной участи?
Молох пространства и времени устанавливает свою квоту, он собирает свою кровавую дань. Карающий закон требует отношения к себе как к религии; выполнение ритуалов становится святыней. Преступившие закон наказываются смертью вместе с теми, кто не был причастен к святотатству. Впрочем, человек, севший в самолет пассажиром, — похититель времени, он уже преступил черту… Молох пространства не мелочен, он часто прощает человеку ошибки, но только те, которые уже оплачены кровью. Как правило, одно пренебрежение к святыни влечет за собой другое — получается длинная цепочка, протянутая в неведомое…
…На высоте около девяти тысяч метров пассажиры допивали кофе, когда поняли, что с самолетом происходит что-то неладное. В тот день командир аэробуса перед вылетом привел с собой на самолет сына-школьника.
(Начало цепочки.) Когда воздушный лайнер набрал высоту, отец разрешил мальчику сесть в кресло второго летчика. Автопилот был включен, самолет висел среди безбрежного моря огней. На небе — ни облачка. Условия полета просты, но в отсутствие естественного горизонта (огни земли и неба сливаются) положение аэробуса можно определить только по приборам. За остеклением кабины — фантастическая картина ночного планетария. Командир отключает автопилот, дает сыну штурвал. Парень не первый раз держит штурвал в руках (цепочка выстраивается), он пилотирует многотонную машину под контролем отца, и самолет, как огромная рыба, преодолевающая течение, натужно шевелит плавниками. Пассажиры воспринимают неуклюжие движения фюзеляжа как результат воздействия воздушных потоков. Но среда вокруг — спокойна. Просто манипуляции мальчика штурвалом нельзя назвать выверенными, точными. Отец снова включает автопилот, просит на свое место второго пилота, сам выходит, чтобы размять ноги.
(Цепочка удлиняется.) В кабине появляется стюардесса, мило улыбается, предлагает кофе. Командир разговаривает с ней, потом бортинженер задает какой-то вопрос, и они с минуту беседуют. Затем человек, от которого зависят жизни людей, поворачивается к приборной доске: его слегка повело в сторону — поехал пол под ногами, но он спокоен — пилот исправляет ошибку сына. Проходит еще несколько минут, и… (Цепочка становится непомерно длинной!) Неожиданно командир замечает, что указатель крена на авиагоризонте показывает предельное значение, горит красная лампочка: «Автопилот выключен».
А это говорит о многом: произошло аварийное отключение рулевых машинок автопилота по предельному крену. (Слишком длинна цепочка, она задела дремавшего Молоха!)
Самолет начинает опускать нос и, набирая скорость, вкручивается в глубокую спираль.
Своевременные действия еще могут исправить положение, но как раз в этот момент второй пилот пытался придвинуть сиденье ближе (он маленького роста, не в пример командиру). Снял подвижную основу со стопора, но кресло, повинуясь инерционным законам, откатилось еще дальше назад — теперь не только ноги оказались в бездействии, но и руки не доставали до штурвала. Дальше — все как в кошмарном сне: людей вдавливает в кресла, стоявших бросает на пол. Командир, напрягая силы, пытается занять место сына. И это ему удается. Каким-то чудом он выводит машину к горизонту, но тут выясняется: два двигателя на одной плоскости остановились. Они снова теряют скорость и сваливаются на крыло… Участь людей в этот миг была предрешена. И эта участь в данном случае напрямую зависела от воли единственного человека на борту — командира, чьи обязательства перед Молохом подзабылись из-за каждодневной привычки. Привычка, как известно, заставляет забывать многое…
Мне никогда не нравилась роль пассажира, заложника Молоха.
И я в который раз повторяю себе: мне предстоит драка за себя, за моих товарищей — с ними же… Мои ребята почему-то уверены: на войне — можно все, коль не знаешь, будешь ли жив завтра.
Я поднес руку к самому носу: на светящемся циферблате штурманских часов было ровно пять по местному времени. Через час подъем, а сна уже давно как не бывало. Сказывается разница во времени. В сероватых рассветных сумерках — силуэты двухъярусных коек — странных железных клетей для полетов в наши мысли и воспоминания.
…Кажется, вчера это было: голубоглазый старлей вышагивает по Минску, как молодой павлин, выпятив грудь и выставив напоказ свои крылышки — звездочки, погоны — «голубое небо, золотая жизнь» (на курсантских погонах голубое поле оторочено золотом с черным кантом, прозванным «черным концом»). Такой юмор мы берегли для девчонок, сраженных простоватым героизмом фразы. Запах дешевого одеколона, смешанный с парами от летного комбеза, выстиранного в бензине, был вторым неотразимым аргументом для тех, кого мы любили… Курсант, затем лейтенант, потерявшийся на диком континенте Камчатка. Мне, холостяку, летчики, посмеиваясь, предлагали подружиться с медведицей Машкой, выросшей на летных харчах, тоже, в своем роде, одинокой. Четыре года на севере — ссылка, где год живешь в ожидании отпуска.
Но вот, наконец, наступило мое время. Я возвращался на Большую землю, в огромный мир, с железными дорогами, городами, гостиницами и женщинами — черненькими, беленькими, веселыми, улыбчивыми и не очень. Все вокруг вселяло надежду, сулило успех… Но странное дело. Прошло 3–4 месяца, и весь этот долгожданный рай в большом столичном городе стал мне не мил. Мне снились голубые сопки Камчатки… Я захандрил, сам не понимая отчего. Моя память снова возвращалась на краешек земли, и я снова слышал, как волны с шипением рассыпались у моих ног. В снах океан ластился ко мне, как огромное животное, и та земля, с которой к концу четвертого года мне не терпелось убежать, снова была со мной; со мной были ясные зимние вечера, когда воздух прозрачен до самых далеких звезд.
Вечером купол неба над головой разрезан на две сферы: одна светлая, там, где сахарные головки сопок еще освещены, другая — темнеющая, над черной бездной океана. Граница между сверкающими сопками и водой на горизонте из-за захода кажется очерченной окрашенным кровью лезвием.
И вот ты один, маленький человек, среди неотразимых декораций космоса… Когда садишься в самолет, все это остается внизу, и ты неожиданно вырастаешь в собственных глазах, ощущая необъяснимый внутренний свет перемен…
Сейчас я понимаю, что тосковал не о планете — Камчатке, розовом дельфине, несущем по волнам свое тело, я задыхался из-за отсутствия ставшей привычной атмосферы общения людей, которых отдаленность от всего мира сделала более свободными; это чувство, которое было сродни воздуху, обедненному кислородом. (Самое поразительное — не хватало пятнадцати процентов кислорода как раз на Камчатке!)
В столице я попал в придворную эскадрилью, обслуживающую штаб воздушной армии. Целыми днями на аэродроме толкался генералитет военного округа, прилетали и улетали крупные чины из Москвы. Здесь не было прямых дорожек, все бегали по ломаным кривым, обегая начальство. За теплые места под солнцем надо было сражаться, и если ты не имел «волосатой руки», то должен был обладать ловкостью канатоходца.
Умение ловко прогнуть спину и держать при этом голову здесь высоко ценилось, и хотя летчики в курилках посмеивались над собой и начальством, все они напоминали сиамских котов, гордо несущих головы на гибких спинах… Ничего подобного на Камчатке не было, и я, словно прирученное лесное животное, был снова выброшен в джунгли… На первых порах мне повезло. Я чем-то понравился командиру части, подполковнику, угрюмому человеку с фигурой, словно вырубленной из цельного ствола столетнего дерева. Он мог вполне походить на молотобойца или сталевара с огромными ручищами-клешнями, но он был летчиком, моим тезкой, Леонидом Ивановичем Красовским, с фамилией знаменитого маршала и лицом, как-будто вырубленным из камня, редко позволявшим себе изобразить улыбку.
