Марио Ригони Стерн - Сержант в снегах
В низовьях, где они форсировали реку, она была пошире, в середине чернел усеянный кустами островок. На нашей же стороне берег был болотистый, изрезанный оврагами и поросший высокой сухой травой. До самой атаки каких-либо признаков подготовки к ней наши наблюдатели не замечали.
Русские внезапно появились из дубовой рощи и в первый момент, ослепленные белизной снега, вероятно, прищурились. Согнувшись и обстреливая нас короткими автоматными очередями, они побежали к островку на середине реки. Некоторые тащили за собой сани. Утро было ясное, солнечное; я смотрел на русских солдат, которые бежали по замерзшей реке. Солдаты Ченчи открыли огонь из ручных пулеметов, а потом к ним присоединились станковые пулеметы с передовых позиций на берегу. Несколько солдат упали на лед. Остальные добрались до островка и, отдышавшись немного, снова бросились вперед. Раненые медленно возвращались к лесу, откуда начали атаку. Но большинство русских добрались до нашего берега и укрылись в кустарнике и в оврагах. Теперь они были недосягаемы для ручных пулеметов Ченчи, но зато попали под наш огонь. Я вместе с лейтенантом следил за группками солдат, залегших в кустах. Лейтенант приказал перенести на нашу позицию станковый пулемет. Мы его установили у самых проволочных заграждений.
— Расстояние — метров восемьсот, — сказал лейтенант.
Я прицелился и дал несколько длинных очередей. Но стрелял очень неточно — пулемет на снегу трясло, да еще и часто заедало, а отлаживать его на узенькой полоске было трудно. Все же пули до берега долетали, потому что русские сразу же укрылись в кустах. Лейтенант был подавлен и хмур.
Время шло, а русские атаки не возобновляли. То и дело один из них выскакивал из укрытия, пробегал несколько метров и снова прятался в кустарнике. Внезапно на берег обрушились мины. Они взрывались с такой точностью, словно их бросали с близкого расстояния руками. Это были тяжелые минометы Барони, а Барони не тратил зря ни бомб, ни вина. Так закончилась первая атака русских. Собственно, это даже не была настоящая атака — возможно, русские считали, что мы пали духом, узнав об окружении, и стоит лишь имитировать атаку, как мы оставим наши опорные пункты. А нас не покидала тревога. Нам на плечи давил тяжкий груз неизвестности. Эту неуверенность и страх, что мы останемся одни в степи, я читал в глазах моих альпийцев. Мы потеряли связь со штабом, не было за нами ни складов, ни тыла, а было лишь необозримое пространство, отделявшее нас от дома, и единственной реальностью в этой бескрайней степи были готовые к атаке русские солдаты.
«Сержант, вернемся мы домой?» Эти слова звучали в мозгу как напоминание о моей громадной ответственности, и, рассказывая о том, какой пир мы закатим и каких девушек позовем, когда возвратимся на родину, я прежде всего старался подбодрить самого себя. А ведь были среди нас и такие, которые писали: «Я здоров, за меня не беспокойтесь, ваш любящий сын…» — а потом смотрели на меня грустными глазами и, показывая рукой на запад, спрашивали: «Куда нам придется идти, если?.. Что мы сможем взять с собой?» Между тем никто им не сообщал, как обстоят наши дела, и никто из них — в этом я уверен — и представить себе не мог, что нас ждет впереди. Вечером лейтенант позвал меня к себе и сказал:
— Мы получили приказ отойти на новые позиции. — Он так и сказал: «отойти на новые позиции». — Мы окружены. Русские танки прорвались к штабу армейского корпуса.
Он протянул мне кисет с табаком, но я был не в состоянии даже свернуть цигарку. Пришлось это сделать лейтенанту.
Вечером прибыл ужин и хлеб — как всегда, и то и другое подмороженное.
Русские возобновили минометный и артиллерийский огонь. Стемнело, и вот-вот должна была взойти луна. У нас дома в это время все садятся за стол.
Теперь я редко бывал в берлоге — все время проводил в траншеях на склоне холма, держа наготове карабин и ручные гранаты. Я вспоминал сразу о многом, и память о тех часах дорога мне. Шла война, жестокая война на Дону, но я жил не войной, а мечтами, воспоминаниями, которые были сильнее войны. Река схвачена льдом, звезды холодные, снег, как стекло, трескался под ботинками, смерть, зеленая и мерзлая, ждала нас в реке, но в сердце моем жило тепло, которое растапливало ледяную стужу.
Мы с лейтенантом заметили на том берегу необычное движение и услышали шум. Мы выдвинули ручной пулемет, а станковый установили в развалинах дома, позади наших позиций, чтобы удобнее было вести прицельный огонь. Альпийские стрелки молча стояли в траншеях. На этот раз русские, вероятно, поведут атаку на наши позиции. Не откажет ли на таком морозе наше оружие? На берегу послышался рев моторов. Затем наступила тишина, которая обычно предшествует чему-то страшному. Мы были напряжены до предела и видели лишь ориентиры для стрельбы.
Раздался голос их командира: «Вперед!», и русские начали штурм. Они взбирались на склон, садились на мерзлый снег и скатывались к берегу. Наши батареи открыли огонь. Я облегченно вздохнул — оружие не давало осечек. 45-миллиметровые минометы Морески обстреливали открытое пространство перед нашими проволочными заграждениями, и мины взрывались, издавая какой-то странный, нелепый звук. Когда над головой начали пролетать мины тяжелых минометов Барони, у меня стало легче на душе. Я знал, что Барони наблюдает за отлогим берегом внизу и за нами и хладнокровно дает минометчикам точную дистанцию для ведения огня. Мне даже казалось, будто он говорит мне: «Не волнуйся, Марио, я с тобой». А Барони попусту слов не тратил.
Русские все бежали вперед, падали на землю, снова вскакивали и бежали дальше, к нашим позициям. Многие уже не поднимались с земли, раненые стонали и звали на помощь… Остальные кричали: «Ур-ра! Ур-ра!» — и рвались вперед. Но прорваться к нашим проволочным заграждениям им пока не удавалось. Я успокоился: еще смогу погреться у печки в берлоге и почитать письма из дому. Нет, я не думал ни о русских танках, ни о том, сколько километров отсюда до дома. Я стрелял из своего карабина с бруствера траншеи. Потом запел на пьемонтском диалекте: «В тени кустов спала прекрасная пастушка…» Киццари, адъютант лейтенанта, стоявший рядом, на миг перестал стрелять и удивленно посмотрел на меня. А потом подхватил песню. В свете луны я различал просветлевшие лица моих альпийцев, их улыбки. Я видел, что стрелок с реденькой бородкой, отчаянно ругаясь, поменял раскалившийся ствол ручного пулемета и снова открыл огонь. Русские скоро поняли, что через наши позиции вряд ли прорвутся, и изменили направление атаки. Им удалось просочиться слева в долину между нами и опорным пунктом Ченчи. Они укрывались в кустах, и различить их в темноте было почти невозможно. В той стороне находилось наше минное поле, но почему-то ни одна из мин не взорвалась. Барони перенес огонь минометов левее. Несколько альпийских стрелков побежали в землянку — взять патроны и ручные гранаты. Боеприпасы были на исходе. Во время атаки, когда русские подошли прямо к нашим проволочным заграждениям, я бросил несколько ручных гранат. Но они не взрывались, а бесшумно тонули в снегу. Тогда я подумал: «Может, они взорвутся, если снять сразу оба предохранителя». Так я и сделал, хотя это было опасно.
Но вот снова наступила тишина. Лишь в долине между нами и опорным пунктом Ченчи еще раздавались короткие автоматные очереди. На замерзшей реке остались раненые, которые со стонами ползли к кустарнику. До нас доносился прерывистый крик одного из них! «Мама! Мама!» Голос был совсем молодой.
— Точно как мы — зовет маму, — сказал один из моих альпийцев.
А паренек на реке все полз по снегу — медленнее и медленнее.
Из дубовой рощи выбежали русские. Взбирались на склон и скатывались вниз к реке. Эти были более осторожны, чем первые. Мы снова открыли огонь. Но это была не атака, русские просто хотели подобрать своих раненых на реке. Я перестал стрелять. Крикнул:
— Не стреляйте! Они подбирают раненых! Не стреляйте!
Русские удивились, не слыша больше свиста наших пуль. Остановились, выпрямились и недоверчиво огляделись вокруг. Я снова крикнул:
— Не стрелять!
Русские солдаты поспешно погрузили раненых на сани. Они бежали, пригнувшись, но то и дело поднимались и глядели в нашу сторону. Раненых они дотащили до склона холма, а затем скрылись в траншеях. На замерзшей реке весь снег был истоптан. Они унесли с собой и убитых, кроме тех, что остались лежать возле наших проволочных заграждений.
Значит, худшее уже позади. Но позади ли? Ко мне подбежал Киццари.
— Идем скорей к лейтенанту. Ему плохо, он зовет тебя, идем.
Он бежал по траншее чуть впереди меня и всхлипывал.
— Что с ним? Он ранен? — крикнул я.
— Нет, быстрее, быстрее!
Мы вбежали в берлогу Пинтосси. Лейтенант Мошиони лежал на соломенном тюфяке. В свете коптилки его лицо было бледным и напряженным, он судорожно стискивал зубы. Поверх формы на нем был белый маскхалат. Я встал рядом на колени, взял его руку и крепко сжал. Мошиони открыл глаза.
