Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая
— Схватимся, — пообещал Павло.
ГЛАВА IV
С гребня форштадтского яра Миша наблюдал приготовления к кулачному бою. Плоскость реки лежала внизу, и на ней перестраивались люди. Закутанный, чтобы не простудиться, Миша чувствовал себя неловко. Рядом Ивга, присматривающаяся к удалым ребятам, вышедшим в поле. Ивга весело выражала свое удовольствие. Миша был вне ее внимания, и мальчик ревновал. Любка Батурина, как обычно, зубоскалила и грызла подсолнухи, Елизавета Гавриловна молчала, не одобряя эти кровавые зрелища. Миша оглянулся, кругом женщины. Ощущение оскорбления поднималось в нем.
Заметив приближение Харистовых, мальчик приласкался к матери.
— Маманя, можно на лед?
— Что ты, — испугалась Елизавета Гавриловна, — еще кто ударит.
— Маманя, а если я не один?
— Да кто же с тобой? Я, что ли? Сохрани бог.
— А дедушка Харистов.
— Да нет же Харистова.
— А если придет?
— Когда придет, тогда видно будет. С ыатерыо и то весь развязался. — Она поправила шерстяной платок, накрученный поверх башлыка.
Миша сопротивлялся. Платок был ненавистен, и неприятны даже заботливые пальцы матери, шершаво царапающие шею.
— Вот и Харистов, маманя, — обрадовался Миша, сделав вид, что впервые его заметил, — пустишь?
— Пущу, пущу, — бурчала Елизавета Гавриловна проверяя теперь крючки на его шубе, — только тебя не пусти, с ног свалишь.
Внизу было значительно веселее. Настоящие кулачки еще не начинались. Противники только сгруппировывались. Миша заметил, что на ту сторону переметнулся кое-кто из форштадтцев, а у них очутилось большинство иногородних ремесленников, живших на правобережье Саломахи и обычно выступавших в стене станичного бока. Миша дернул Харистова за рукав.
— Дедушка, и Шкурка с нами.
— Хорошего мало, — пробормотал Харистов, прикрывая глаза ладошкой, так как лед ярко отсвечивал.
Шкурка, очевидно польщенный всеобщим вниманием, был весел и возбужден. Раньше он являлся в рваной куртке и в валенках, теперь же вырядился в новую дубленую шубу, опушенную серым офицерским курпеем. На ногах поскрипывали шагреневые сапоги на толстой подошве, на голове красовалась высокая казачья шапка. Чтобы похвалиться алым бешметом и плисовыми шароварами, шубу он небрежно волочил, спустив с правого плеча.
Мимо прошли Лука Батурин и Ляпин. Они демонстративно направлялись на ту сторону, где собирались Велигуры, Литвиненко, Самойленко, Брагины и другие известные и богатые фамилии.
— В казачью форму влез, — сказал Ляпин, исподлобья оглядывая Шкурку, — разрядился.
— Небось три жеребца на нем, — съязвил Лука.
Шкурка, заметив недружелюбие стариков, погорланил вслед:
— Передайте мое слово станичному боку, товарищи старпки-форштадтцы. Быось сегодня с двенадцатью.
— Почему ж с двенадцатью? — крикнул Шульгин. — Ты же завсегда десять вызывал.
— Перешел снова в христианскую веру. К двенадцати апостолам интерес заимел, — усмехнулся Шкурка.
Фронтовые казаки жилейских полков стояли поодаль, наблюдали и бахвалящегося Шкурку и ту сторону, выкатившую десятиведерный бочонок самогонки, укрепленный на деревянных козлах.
— Станичный бок наперед бочку выкатил, — облизнувшись, сказал Буревой, — раньше водку за спиной держали.
— По всему видать, решили крепко воевать, — заметил Лучка, — решили не допустить форштадт до первача.
Павло появился неожиданно. Он грубовато влез в самую середину своих друзей, потолкался среди них, пошептал, посмеялся и увел за собой человек пятнадцать и среди них кряжистого Буревого, красавца Лучку, коротконогого, но крепкого Огийченко-«бинокля», Писаренко.
— Давай на левый фронт. Ближе к бочке, — подшутил Павло, — мы ударим по ихнему правому плечу, кстати, там брагинская да Самойленкова родня. Чего-сь мне офицерской юшки захотелось.
Заметив Мишку, Павло подозвал его. Тот, обрадованный, подбежал.
— Вы кликали, дядька Павло?
— Кликал, — оглядывая его с ног до головы, медленно протянул Павло. Он стоял, широко расставив ноги, уперев в бока крепкие, жилистые кулаки. Надбровные дуги у него покраснели.
Миша понял, что Павло успел немного выпить.
— Это надо убрать, — Павло развязал платок и бросил его Харистову. — Это размотать. — Башлык полетел туда же. — Крючки расстегнуть.
— Он больной еще, — сказал Харистов.
— Больной? — удивился Павло. — Такого героя третий месяц в постели держат. Ну-ка, Мишка, пройди-ка рысью.
Миша, обрадованный разрешением старшего, припустил па льду. Услышав приказание «назад», повернул и, запыхавшись, подбежал к Батурину.
— Больной, — ухмыльнулся Павло, — не верь им, Мишка. Любого казака можно свалить пузырьками да порошками. Где твои дружки-товарищи?
— Я чего-то их не вижу, дядя Павло, — признался Миша, — ни Петьки, ни Сеньки.
— Сенька, видать, с батькой вот-вот примахнет, а Петьку я заметил. Он с дури в их стенку стал. Разыщи его, сюда перегони, тут народ лучше…
Миша без труда разыскал Петю и привел его к форш-тадтдам, несмотря на то, что вдогонку Пете что-то оскорбительное кричал Федька Велигура.
Наконец перегруппировки окончились. На середину вышли представители правобережья. Они громко сообщили о принятии вызова Шкурки и по фамилии перечислили двенадцать бойцов, которые выступят против него. После оглашения каждой фамилии форштадтцы дружно кричали «можно».
Отвели только последнего, известного кулачника, приглашенного из Камалинской станицы. Заменили другим. Стены построились. Станичане выгнули стену, имея в голове «двенадцать апостолов», форштадтцы же, применительно к противнику, вынесли фланги, углубив середину так, чтобы можно было разбить ударную группу боковым нападением. Потасовку начинали мальчишки. Не подчиняясь особым правилам, они орущей оравой высыпали из-под ног взрослых и кинулись друг на друга. Елизавета Гавриловна не верила глазам, узнав среди мальчишек своего выздоравливающего сына.
— Любка, Любочка! — испуганно сказала она. — Мишка-то?
— Мишка, — безучастно бросила Любка, — глянь, глянь, Гавриловна, стенки тронулись!
Любку охватил чисто охотничий азарт. Глаза ее горели, и вряд ли она полностью осмыслила законную тревогу матери.
Мальчишки левобережья разметали противников и обратили их в бегство. Миша, предводительствуя небольшой кучкой, почти достиг бочки, густо окованной обручами.
Вдруг зычно загорланил Шкурка. Это был сигнал настоящего боя. Мальчишки рассыпались и исчезли в тол-пе. Станичники медленно тронулись навстречу форш-тадтцам.
Те, повинуясь приказу, словно окаменели. Их подбадривали из толпы, но они стояли, и на льду, как в зеркале, отражались их фигуры. Шкурка освободился от шубы, подсучил рукава. Шуба соскользнула с его плеч, он небрежно наступил на нее сапогом.
— Подбери, — посоветовал кто-то.
Шкурка оборотил свое красивое лицо, изуродованное гримасой напряженного ожидания.
— Оттолкнусь об овчину, чтоб не поскользнуться.
Противник угрожающе приближался. Шкурка видел будто вырезанное из дерева лицо Никиты Литвиненко и пар от дыхания. В голове шел Никита и двенадцать лучших бойцов. Шкурка махнул рукой, и форштадтцы бросились вперед, мгновенно смяв первые ряды стенки. Шкурка дрался в центре.
Огромный детина в ярко-алом бешмете! Никому не потерять такую примету! Среди станичников было много отличных бойцов, прославленных силой, да и числом их побольше. Известно — сила солому ломит. Форштадтцы стали отходить. Вот вперед пробился Батурин. Возле него крепкая группа бойцов. Только на миг сумел Павло выправить положение. На него набросились справа и слева, принялись теснить. Батурину пришлось отступать, яростно обороняясь.
— Убыот, Гавриловна, убьют, — воскликнула Любка, — глядите!
— Ой ты, Пашенька!! Дай им, дай!
— Браты Литвиненко на него пошли! — Любка схватила Гавриловну за руку, сжала ее. — На него за Советы злые! Ох, господи!
В толпе кулачных бойцов потерялась шапка Павла, заметная по синему верху и серебряному галуну.
— Нет! Нет! Пошел, Павлушка. Шут с ней, с шапкой! — Любка азартно кричала, глаза ее блестели. — Давай, давай! — Темно-русая голова Павла далеко ушла в глубину вражеской стенки.
Но недолго продолжала торжествовать Любка. — Снова изменило счастье форштадту.
— Опять наших, опять, — заголосила Любка. — Да бей их, бей! — Она, сама пе замечая, рвала острыми зубами платочек, притопывая полусапожком.
— А еще мужики! А еще товарищи!
Положение становилось угрожающим. Станичники торжествующе ревели, в то время как форштадтцы дрались молча, сосредоточенно.
С моста круто свернула таганка. Подковы зазвенели ио льду.
— Мостовой! — закричали в толпе.
