Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн
Второй сказал: «Нет смысла по-прежнему сидеть здесь. Я человек и должен вернуться к людям, но хранить тайну при себе, чтобы не причинить зла». Он спустился в долину, провел остаток дней под личиной тупого неграмотного батрака, и никто не заподозрил в нем мудреца.
Третий тоже вернулся в мир, но не стал притворяться невеждой, а решил продать малую толику тайны и безбедно жить на вырученные деньги. Однако правители окрестных земель быстро поняли, что он знает намного больше. Сначала они принялись воевать между собой, потому что каждый хотел сделать мудреца своим советником, но вскоре поняли, что куда проще убить его, дабы не достался никому. Отрубленную голову хранителя тайны насадили на кол перед городскими воротами, и в долине вновь воцарились мир и спокойствие.
Четвертый сказал: «Тайна принадлежит человечеству – вся, без остатка. Не скрою ее от людей и не стану торговать ею, но немедленно объявлю о ней во всеуслышание. И пусть каждый человек решает, что с нею делать». Но едва он открыл рот, как миллионные толпы ринулись к нему за тайной со всех концов света, и произошла ужасная давка. Когда пыль осела, уцелевшие попробовали отыскать мудреца среди сотен тысяч затоптанных и искалеченных, но не нашли.
Помню, закончив рассказ, Гершеле спросил, кто из мудрецов был, по-моему, прав.
– Не знаю, – пожал плечами я.
– Вот и я не знаю, – ухмыльнулся он.
Теперь мне казалось, что я знаю ответ: ошиблись все четверо. Первый зарыл знание в норе. Второй оскорбил истину маской тупости. Третий использовал ее в корыстных целях. Четвертый не подумал о последствиях. Но их главной ошибкой стали вовсе не эти просчеты, а сама уверенность, что они могут распорядиться тайной по своему усмотрению. Мудрецы не имели никакого права на самостоятельное решение, ведь знание принадлежало не им, а Творцу. Он всего лишь приоткрыл перед ними завесу, высветил небольшой закуток огромного дворца и позволил рассмотреть его содержимое. А значит, только Он мог решать, как поступать с этой тайной в дальнейшем. А мудрецы… Мудрецам оставалось лишь терпеливо ждать Его приговора – ждать знака, сомневаться, раскаиваться, ликовать, верить и снова сомневаться – в точности как поступал я с приоткрывшимся передо мной будущим. Ждать и быть готовым к любому исходу.
Проснувшись поутру и возблагодарив Создателя за милость пробуждения, человек должен первым делом спросить себя, готов ли он. В ответе на этот вопрос – вся его свобода. Другой не дано, да и не надо.
Через две недели мы подошли к порту Яффы, бросили якорь и стали ждать разрешения от турецких таможенников. Я рассчитывал сопроводить старого Алкалая до Иерусалима, но получилось иначе. Мой российский паспорт, истощенный вид и неумеренные почести, воздаваемые мне спутниками, произвели на чиновника столь странное впечатление, что он от греха подальше вовсе не позволил мне сойти на берег. Я не стал спорить, хотя и мог бы послать Шимона к таможенному начальству, чтобы попытаться настоять на своем при помощи бакшиша. Скорее всего, это волшебное средство сработало бы и в яффском порту – как, впрочем, повсюду в Османской империи. Но на меня подействовало необъяснимое упрямство таможенника – именно из-за его необъяснимости.
Казалось, сама судьба не дает мне увидеть Иерусалим – и как раз в этом можно было разглядеть и смысл, и причину. Ведь если машиах должен объявиться в Галилее, посещение Святого города станет лишь помехой, ненужной задержкой великого явления. Распрощавшись с престарелым каббалистом, мы продолжили плавание в направлении Хайфы. Как я и ожидал, тамошние чиновники не стали чинить никаких препятствий. Мы с Шимоном пересели в лодку, и полуголый арабский гребец в два счета доставил нас к портовому молу.
Трудно описать волнение, которое охватило меня, когда моя стопа впервые коснулась Земли Израиля. Был канун осенних праздников: Нового года, Судного дня, Суккота – и в этом знаменательном совпадении я усматривал особый знак, подтверждение, ниспосланное мне Небесами. Канун Нового года, нового времени, нового начала – что может быть символичней? Мне хотелось воздеть руки и закричать: «Я готов! Готов! Возьми и направь меня, великий Творец!»
Не знаю, чего именно я ожидал, – но точно чего-то огромного, типа землетрясения, грома среди ясного неба, всеобщего смятения и восторга. «Четырех шагов… – написано в одном старом трактате. – Четырех шагов достаточно машиаху, чтобы безвозвратно изменить этот мир…» Помню, я сосчитал до четырех и поразился тому, что все вокруг остается прежним: замусоренный причал, крики горластых торговцев, рев ослов и верблюдов. Мое торжественное сошествие на берег Земли обетованной не произвело на мир ни малейшего впечатления. Если кто-то и почувствовал здесь, что присутствует при долгожданном явлении машиаха, то не выдал этого ни усом, ни хвостом.
Пока я размышлял над этой странностью, вернулся Шимон, запыхавшийся в поисках повозки.
– Представьте себе, учитель! Здесь говорят только на арабском и турецком! Я перепробовал идиш, иврит, польский, русский – никто не понимает! На всем причале! Чудом нашел возницу, который знает два слова по-гречески…
«Наверно, поэтому, – подумал я, безуспешно пытаясь унять нарастающее разочарование. – Надо подождать встречи с теми, кто способен понять. А тут только гои и животные. Впрочем, машиах должен подействовать и на них тоже…»
Вечером на праздничной трапезе в хайфской общине меня посадили на почетное место в середине длинного стола. Когда пришло время, я встал и произнес зажигательную речь с толкованием о приходе машиаха. Евреи слушали почтительно, в нужных местах поддакивали «амен», но без особого воодушевления. Им явно не терпелось вернуться к еде, что и было проделано, как только я умолк. В этом смысле они мало чем отличались от гоев, ослов и верблюдов на портовом причале.
С заоблачных высот – в пропасть преисподней… Меня с раннего детства постоянно швыряло туда-сюда по этому жуткому маршруту: от восторга и упоения безграничностью собственной мощи – к горькому осознанию своей катастрофической ничтожности. И обратно: из тусклой тьмы унижения – в светлые чертоги Божественной мудрости. И снова – вниз. И снова – вверх. И снова, и снова, и снова… Вряд ли существовал на свете клинок, способный пройти такую безжалостную закалку, ведь даже лучшая сталь не в состоянии вынести испытаний, которые сплошь и рядом выпадают на долю человека. Сомнения и разочарования, раздиравшие мое бедное сердце, ранили глубже и сильней, чем когти самого страшного хищника. Так было всегда, сколько я себя помнил. Но никогда еще мне не приходилось испытывать столь тяжкого потрясения, как там, за праздничным столом гостеприимной хайфской общины.
