Олег Смирнов - Северная корона
Тропинка узкая, и Сергей с Наташей сталкивались локтями, бедрами. Шли молча: Наташа — опустив голову, Сергей — торжественно сосредоточенный, будто прислушивался к тому, что рождалось в нем, когда он ощущал ее близость,
Кончился ельник, потянулся смешанный лесок, затем — сосновая роща: высокие и прямые стволы уходили вверх далеко-далеко. В просветах меж деревьями — озерко, курившееся туманом, по берегу болотный хвощ, на воде кувшинки и щучья трава.
— Дальше не пойду, — сказала Наташа,
— Я провожу обратно?
— Нет.
Они стояли, стесненно молчали. Мимо толчками пролетела синяя стрекоза, прожужжал коричневый, с бархатистым брюшком шмель, слепень с головой, смахивающей на зеленую пуговицу, опустился на лиловый колокольчик, раскачав его. Сергей веточкой согнал слепня, посмотрел на часы, потом на Наташу.
— Ну, я пошел, — сказал Сергей, не двигаясь с места.
Наташа тоже не двигалась, прислонясь спиной к сосне. Между ними было два шага — два шага по присыпанному хвойными иглами мягкому, податливому мху.
— Мне пора, я пошел, — повторил Сергей и вздохнул. Он неуклюже потоптался, поправил пилотку, прощально поднял руку — и вот их разделяют уже три метра, четыре, пять. Наташа считала эти увеличивающиеся метры, и цепенящая тоска, как дурнота, охватывала ее.
Отпустить его? Отпустить, если неизвестно, когда они увидятся? А если с ним что-нибудь случится? И тогда она, не глядя под ноги, побежала вслед за ним. Догнала, перевела дух и прошептала:
— Подожди, Сережа.
И, обняв за шею, поцеловала в губы.
Впервые не стесняясь перед ним своих красных, загрубелых рук, она гладила и перебирала его волосы. Все время смотрела на него и замечала то, чего раньше не замечала: левая бровь шире правой, на виске бьется жилка, за ухом — крохотная родинка, на лбу то появляется, то исчезает морщина. А он бормотал ей нелепые нежные имена, целовал пальцы и глаза.
— Ты плачешь?
— Я очень счастлива.
— И я. Ты — моя жена, понимаешь, жена?
— Я ничего не понимаю…
Происшедшее словно распахнуло перед ними мир. Оба остро улавливали, как пахнет трава под ними — огурцами, оба видели, как на кустике, в изголовье, радужно переливаются капельки на намокшей паутине. Им многое надо было сейчас запомнить навсегда: друг друга, и слова, и щекочущий мох, и пахнущую огурцами траву, и сосны, и туманное озерко, и болотные, проросшие осокой кочки, похожие на копны.
— Скорей бы вечер, скорей!
— Почему?
— Появятся звезды, и мы выберем свою! Ту, счастливую, на всю жизнь…
В роте Сергея первым встретил старшина. Похрупывая сапожками, Гукасян вглядывался в Сергея:
— Опаздываешь, Пахомцев. Все уже вернулись.
— Начальство не опаздывает, а задерживается, товарищ старшина.
— Но, но… Почему опоздал?
— В военторг заходил. — Сергей откровенно и счастливо засмеялся, его качнуло.
Гукасян приказал:
— А ну дыхни!
Сергей знойно задышал в лицо старшине. Тот принюхивался, обескураженный:
— М-м… Трезвый?
А Наташа прошла в палатку незамеченной и, не раздеваясь, упала на койку. Она не чувствовала своего тела, оно было будто невесомое. Наверное, это какая-то другая Наташа. Но и та, прежняя, еще существовала.
Ей хотелось и смеяться и плакать. И она то захлебывалась смехом, то мочила подушку слезами. И все чудилось: они с Сергеем расходятся и расходятся от примятой ими травы в противоположные стороны, но, чем больше это расстояние, тем ближе они друг другу.
Она пыталась понять, что же подтолкнуло ее сегодня окликнуть Сергея. И наконец поняла. Да, да, это тоже было в лесу. Только лес подмосковный, ноябрьский: березы, осины, черемуха голые, одни дубки сохранили кое-где ломкие, проржавелые листья. На елочных и сосновых ветвях — снег. И на земле — снег. А на оттаявшей прогалине, под елью, — костер, скудный пламенем, щедрый дымом, и Феликс нервничает: «Демаскирует нас этот гадский дым». Феликс — командир группы, Трудна — это три девушки: Мариша, Раиска и Наташа. Все жуют сухари, жмутся к огню. Раиска и Наташа вернулись с задания, Марише сейчас отправляться. Хмурясь, Феликс наставляет ее: «Маскировка и еще раз маскировке! В деревню не суйтесь, она с опушки вполне просматривается Выясните, нет ли у противника танков? Маришка смотрит на него, так смотрит, что он краснеет. Чтобы скрыть это, переспрашивает: «Поняли?» Мариша поспешно прожевывает: «Абсолютно, товарищ командир!» — «Ну, если поняли, собирайтесь». Он сдержан, холоден. А Наташе, Раиске и больше всех Марише хочется, чтобы он был с ней ласков и нежен. Они же влюблены — это всем видно, хотя ни он, ни она не решаются объясниться. Так у них было в части до перехода линии фронта, и тут так, в тылу у немцев. Пятые сутки группа в тылу: режут телефонную связь, разбрасывают по большаку колючие рогатки, прокалывающие автомобильные шины, следят за передвижением войсковых колонн. Днем разведывают жилье, где поселились гитлеровцы, ночью поджигают эти избы.
Мариша копается в вещмешке, укладывает, перекладывает, вздыхает. Феликс не выдерживает: «Скоро?» Маленькая, в ватной куртке и брюках, в кирзовых сапогах, чумазая от копоти, она глядит на него, ждет, что он скажет еще. Ждут этого и Наташа с Раиской. И Феликс говорит: «Итак, не забудьте, Клевцова: главное — маскировка».
Мариша не возвратилась. Фашисты схватили ее на опушке и расстреляли, а труп с дощечкой на груди «Поджигатель домов» повесили на березе, на деревенской площади. Феликс не плакал, но девчата не смели взглянуть ему в глаза: столько было в них муки…
Да, да, это давнее и подтолкнуло ее сегодня. Давнее — сорок первый год. Над Москвой косо разворачивались косматые северные тучи, зима еще была на дальних подступах к столице. А немцы — на ближних.
Оконные стекла оклеены бумажными полосками, мешки с песком у витрин, хвостатые очереди за хлебом. Военные маршируют прямо по трамвайным путям — наспех обмундированные, многие в очках и с бородками — это ополченцы.
Трамвайные вагоны и автобусы терпеливо пережидают, пока пройдет эта колонна. И все вокруг — в очереди у магазина, на автобусной остановке, возле метро — озабочены, суровы. И лишь у Наташи с Маришей лица возбужденно-радостные: девчата только что из горкома комсомола, их отправляют на фронт.
А все благодаря Марише. Это она подала такую мысль.
Они и в школе дружили, вместе строили укрепления за Минским шоссе, вместе были на уборке картофеля. И вместе — во вражеский тыл.
Перед отъездом в часть забежали домой попрощаться.
У Мариши отец с матерью, Наташа в квартире не застала никого: тетя неделю назад эвакуировалась в Среднюю Азию, брат был на заводе. Она оставила ему записку: «Коля, отлучаюсь по необходимости. Позже напишу», взяла со стола мамину фотографию — за год до смерти, — спрятала в кармашек.
В тот же вечер их привезли в воинскую часть подле Звенигорода. Дом отдыха, превращенный в казармы, лес, безмолвие. После ужина вышли во двор: сосны подрагивают, качаются. Не сговариваясь, Мариша и Наташа повернулись лицом туда, где вдали, за темнотой, угадывалась Москва. Мариша обняла, прижалась: «Ох, Наташка, как я уходила из дому! Мои поняли, куда я… Мама упала на пороге, хватает меня за ноги: не пущу, девочка. А папа поднял ее, усадил, погладил по голове: пусть Маринка идет».
С утра — занятия, изучали личное оружие — наган, парабеллум. Проводил занятия Феликс Колосовский — молоденький, но полноватый лейтенант, недавно выпущенный из училища. Наташе он не понравился, а Мариша во все глаза смотрела на косой пробор, на пухлые щеки, на кубики в петлицах.
Вставали в семь утра и, перекусив, — в поле: ходили по компасу, ориентировались по карте и на местности, стреляли, толовыми шашками подрывали пни. Спали мало, и удивительно — спать не хотелось.
Наконец ночь перехода. Над Москвой кружили германские бомбовозы, скрещивались лучи прожекторов, рвались бомбы, что-то горело, тут же, у Волоколамска, — гробовая тишина. По чернотропью — снег запорошил назавтра — группа без выстрела пересекла линию фронта. Пять суток в лесу. И вот — нет Марины Клевцовой, Мариши. На обратном пути, у переднего края, группу обстреляли, смертельно ранило Раиску. Не стало второй школьной подруги.
Потом Наташа участвовала в нескольких операциях. И с Феликсом, и с другими командирами, пока из Ставки не прибыл маленький полковник в большой папахе. Ознакомившись с итогами вылазок, он выразился, что, мол, неплохо, но вообще-то это не дамское дело — и девушек отчислили.
Перед отъездом Наташи к ней подошел Феликс — не тот юный, пухлый, а постаревший, словно ссохшийся. Сжал ей пальцы: «И я скоро уезжаю. В действующую. Разрешите, буду писать вам? В память о Марине…» Но она не получила от него ни одной весточки.
Наташа попала на курсы медсестер. Была ротным санинструктором, вытаскивала раненых. Через полгода взяли в санроту, к Шарлаповой.
