...Начинают и проигрывают - Квин Лев Израилевич
О том, чтобы в паспорте не было отметки о первом браке, она, разумеется, позаботилась заранее.
И вот с началом войны эвакуируется сюда, в далекий тыл, жена фронтовика-капитана, потом майора, потом подполковника, советская женщина с хорошей трудовой биографией, с подлинными документами.
И она же — мина замедленного действия, замороженный фашистский агент Дядя, которого берегут для большого дела. Таким стоящим делом оказывается цех «Б».
И — осечка!…
— Случайность! — высокомерно заявляет Маргарита Зиммель на допросе. — Глупое стечение обстоятельств!
— Возможно, — не спорит Глеб Максимович, хотя отлично знает, что происшедшее далеко не результат одного только стечения обстоятельств.
— Мы бы все равно пробрались в цех «Б»! — тонкие нервные пальцы сжимаются в кулаки.
— Возможно, — снова довольно благодушно соглашается Глеб Максимович. — Кстати, знаете, что такое липучка?
— Липучка? Бумага от мух? — Шпионка, пряча свое недоумение и боясь попасть впросак, высокомерно вскидывает голову.
Отняв перо от тетради, в которой ведется протокол, я с любопытством жду, что скажет полковник.
Но он переводит допрос совсем на другие рельсы:
— Скажите, а с Клименко…
— Да! — нетерпеливо перебивает Маргарита Зиммель, раздувая ноздри и еще сильнее откидывая голову. — Да, я сама!
Чем она гордится? Убить беспомощного, не оказывающего никакого сопротивления, оглушенного снотворным старика? Противно…
Маргарита Зиммель неправильно истолковывает мой взгляд:
— Нет! Мне не было страшно!
<Здесь в бумажной книге отсутствовала часть страницы. Содержание утраченного фрагмента понятно из контекста:
Главный герой заканчивает допрос и собирается вместе с Арвидом в баню, попариться перед встречей Нового Года. Но тут вмешивается Глеб Максимович:>
— Вам обоим срочное задание.
Мы переглянулись. Ничего себе встреча Нового года![1]
— Бегите, почистите перышки и не позднее половины двенадцатого — сюда…
Смотрим выжидающе: что дальше? А дальше, оказывается, проще простого — новогодний вечер.
— Вы теперь наши, с нами вам и Новый год встречать — такая уж традиция. Ну, живо, живо, чего ждете!
О том, чтобы попасть в баню, нечего было и мечтать. Мы ринулись домой, развели огонь в печке, стали таскать воду. Включили в дело и Кимку: он с грохотом приволок от соседей невиданных размеров жестяное корыто для купания слонов в домашних условиях. Продраились на славу все трое. И вот, чистый, распаренный, благодушный, в свежем белье, лежа на нарах с задранными к потолку ногами и шутливо пикируясь с Кимкой насчет скорой демобилизации безродного Фронта, я вдруг вспомнил про Седого-боевого.
Какое все-таки свинство! Да, да, дел по горло. Но неужели нельзя было выкроить хотя бы двадцать минут?
Спрыгнул с нар, стал наворачивать портянки. Арвид уставился на меня сверху:
— Куда?
— В госпиталь.
Он тоже стал обуваться.
— А ты куда?
Ответ я знал заранее.
— Пойду, закажу разговор на завтра. — И добавил, сак бы оправдываясь: — Надо ведь поздравить…
Окна госпиталя дрожали в такт не слишком слаженным, зато мощным звукам духового оркестра.
<Здесь в бумажной книге отсутствовала часть страницы. Содержание утраченного фрагмента понятно из контекста:
Главный герой приходит в госпиталь и поднимается в знакомую палату.>
— Капитан Григорэв? — спросил с сильным кавказским акцентом чернявый парень с поднятой к потолку на блоке ногой, похожей на свежепобеленную дорожную тумбу. — Пэрэвэли в палату «Буд здоров».
— Ну-у?
Значит, дела у Седого-боевого пошли на поправку!
Прикрыл дверь палаты и… столкнулся носом к носу с подполковником Курановым. Везет же мне на него!
— Здравия желаю!
— Идемте со мной, лейтенант.
Лицо строгое, губы сжаты. Нотации читать?
— Мне надо в «БЗ».
— Не ходите сейчас. У него жена.
— Приехала? — обрадовался я и за нее, и за Седого-боевого.
— Точнее — переехала.
У Куранова был недовольный вид, но теперь это уже не могло меня обмануть.
— Ох, товарищ подполковник! Вы, да?
Он насупился:
— Что значит — я? В госпитале уже в течение двух месяцев отсутствует начальник лаборатории. Ответственнейший участок, а там хаос… Пойдемте, мне надо посмотреть вашу ногу.
— Зачем?
— Я видел, как вы шли через двор. Что-то сильно хромаете. Должно проходить, а у вас наоборот…
Он долго мял пальцами розовую припухлость над раной, потом постучал кулаком в стену, и из соседней комнаты появился подполковник Полтавский.
— А, моя милиция меня бережет! — его добродушные глаза улыбались за толстыми стеклами очков.
Они поколдовали над ногой, обменялись непонятными для меня латинскими терминами. Потом Куранов сказал, по своему обыкновению очень строго, словно выговаривая за что-то:
— У вас воспаление. Будете ежедневно ходить на лечение. Обождите, сейчас принесу вам временный пропуск.
Он вышел.
— Поможет? — спросил я Бориса Семеновича.
— Новое средство. Весьма эффективное. Вам повезло — пока еще оно имеется только в нашем госпитале.
— Ваше собственное изобретение? — я с трудом натягивал сапог.
Он утвердительно кивнул.
— Во всяком случае, мы — основной испытательный полигон… Только, пожалуйста, — никому! — Это строго секретно.
— Лекарство?!
— Лекарство! Враги интересуются всем…
В этот момент вернулся Куранов с пропуском.
— Берите. Не нужно будет каждый раз обманывать часовых.
Я поблагодарил чисто механически. Совсем другим была занята голова.
Неужели я разгадал, что имел в виду Глеб Максимович, когда вскользь упомянул о липучке — сладкой клейкой бумаге для приманивания и уничтожения мух?
На улице ветер. Через дорогу, извиваясь, ползут торопливые снежные змейки. Начинается метель, самая подходящая погодка для Нового года. Я отвернул голову, чтобы снег не бил в лицо, и пошел на таран.
— Виктор! Подождите, Виктор!
Через дорогу в мою сторону движется что-то большое и лохматое. Адвокат Арсеньев!
— Вы же в больнице, Евгений Ильич!
— Был, был! — Старик явно обрадован встрече — и мне тоже приятно. — Я кое-как переношу свою болезнь, но переносить еще и докторов — это уж слишком…
— Нет, я не сбежал, милый Виктор. Меня просто отпустили. Умирающий друг — против такого аргумента не устоит ни один врач.
— Друг?!
— Друг. — Арсеньев отстранился, словно не веря. — Разве вы больше не в отделении?
— Видите ли, Евгений Ильич, я временно прикомандирован к… — я замялся.
Он пришел на помощь:
— К другой организации?… И ничего не знаете про Павла Викентьевича?
— Он?!
— Это героический человек, милый Виктор! Два года ходить со смертельной болезнью, как с ножом в сердце, знать, что ты обречен, терпеть адские муки…
Я слушал, и холодные мурашки медленно ползли по спине, словно от озноба. Майор Антонов. Пустой взгляд, ледяные глаза, безразличный голос, слова, медленно, словно нехотя процеживаемые сквозь плотно сжатые зубы, а потому особенно обидные: «Идите, я подумаю. После зайдёте еще раз»… Мы, оскорбленные, насмешничали — приступ высокомерия, недержание чванства. А человек, оказывается, собирал в кулак свою волю, чтобы не потерять сознание от дикой боли во время все учащающихся приступов…
— Что пожелать вам в наступающем году? — Арсеньев, прощаясь, долго не отпускал мою руку. — Здоровья, счастья… Чего еще?
— Пожалуй, хватит, Евгений Ильич.
— Нет, вот еще что — быть справедливым! И нужно-то для этого вроде совсем немного: ни специального образования, ни особых навыков, ни умения какого-то — всего лишь понимать других, чувствовать себя на их месте и в радости и в горе. Но, поверьте, нет ничего неважного, когда имеешь дело с людьми. Ведь несправедливость, допущенная даже как будто бы по отношению к одному, в конечном итоге оборачивается угрозой для всех.
