Михаил Прудников - Пароль получен
— Завтра Готвальда переведем обратно в палату. Скажу, что стало лучше.
— Осматривали его лицо?
— Да.
— Похоже на ожоги?
— Вполне. Я бы сказал — мастерская имитация. Кто это делал?
— Адам Григорьевич. Кстати, он передавал вам привет.
Лицо Солдатенкова озарилось улыбкой, но он сразу помрачнел.
— Да бедняга и сам подпекся изрядно на пожаре. Не жалел себя. Руками схватился за что-то горячее — кожа сошла. От волос и бровей ничего не осталось.
Какие-то теплые слова рвались у Алексея из души. Валентин, такой молодой, красивый, лежит теперь в госпитале, среди врагов, да еще мучится от ожогов… А ведь говорили — не лезь! Достаточно и того, что сделал с твоим лицом Адам Григорьевич. Нет, не послушался. Какой героизм!
А Солдатенков? Он уже не молод. Как пошел он на это трудное задание? Вот сейчас они идут, разговаривают, а на них смотрит шофер санитарной машины. Кто он — друг или враг? Ведь Солдатенкову надо вернуться в город, иначе немцы всполошатся. В госпитале начнется повальный обыск, и тогда — пропало.
Надо сказать врачу что-то теплое, ободряющее. Но Столяров не успел. Послышался скрип полозьев и звяканье уздечек. Это подъезжал на санях Колос с другими партизанами.
* * *Странное чувство испытывал Алексей, когда он в партизанском лагере допрашивал выкраденного курсанта. Адам Григорьевич так хорошо организовал лечение обожженного курсанта, что тот через два дня пришел в себя, а еще через несколько дней мог сидеть и говорить. Алексей знал по опыту, как важно во время допроса следить за выражением лица пленного. Это помогает понять ход мыслей, иногда убеждает в искренности показаний, иногда выявляет их ложность. Нет, не только глаза — зеркало души. Зеркало — все лицо.
А теперь перед Столяровым сидел человек как бы без лица, вернее, с лицом мертвым, безжизненным, скрытым бинтами. И оттого Алексея не покидало ощущение, что он беседует с маской.
И Алексей и Колос прекрасно понимали, что жизнь Готвальда да и судьба всей операции зависят теперь от этого пленного. Пока Валентин не будет знать все или почти все о своем оригинале и его знакомых, друзьях, начальстве, он беспомощен. Его могут разоблачить в любую минуту. Успех допроса — успех всего задуманного дела.
Курсант охотно назвал свое имя и фамилию — Зотов Сергей Иванович. Но когда Алексей попросил его назвать место, откуда его привезли в госпиталь, тот опустил голову и промолчал.
— Хорошо, — сказал Алексей, — тогда я подскажу вам: Блестковская школа абвера.
Зотов снова промолчал. Колос и Столяров переглянулись. А что, если Шерстнев что-нибудь напутал? Или вдруг пленный откажется давать показания? На минуту Алексей ощутил под ложечкой неприятный холодок. Нет, надо заставить пленного говорить.
Алексей встал и подошел к курсанту, положил ему на плечо руку.
— Послушайте, Зотов, — начал он как можно спокойнее. — Послушайте и вникните в то, что я вам скажу. Нам известно: вы из школы немецкой разведки. Вы, русский, стали предателем Родины, пособником гестаповцев. Совершили тяжкое преступление перед своими людьми. Вы знаете, что вас ждет?
Забинтованные руки пленного беспокойно зашевелились на коленях.
— Знаю, — хрипло ответил он.
— Ну вот, — продолжал Алексей. — Я буду с вами откровенен. Вы нам нужны. И мы сохраним вам жизнь, если вы все, честно, без утайки, расскажете о себе, школе, ее руководстве, слушателях… Подумайте как следует. Мы вам гарантируем жизнь.
Алексей сел рядом с Колосом за стол и не отрываясь смотрел на Зотова.
Тот согнулся на своей койке и молчал.
— Ну? — спросил Столяров после паузы. — Что вы решили?
Зотов ответил, с трудом подбирая слова:
— Я рассказал бы вам все. Но есть одно «но», о котором я не могу говорить и которое, видать, унесу с собой в могилу. Что меня ждет — знаю и к этому приготовился…
Пожалуй, даже не смысл слов курсанта, а его твердый голос и решительность заставили Алексея поверить, что этот человек не рисуется, не бравирует и такого, пожалуй, не испугаешь. Алексей пристально всматривался в щели между бинтами, где холодно блестели серые глаза.
Нет, не таким представлял себе Алексей будущего пленника — презренного подонка, служившего врагам. Разведчик ожидал, что курсант сразу же «расколется», будет ползать на коленях, молить о пощаде. А этот ни о чем не просит и о смерти говорит как о деле простом и решенном. Поведение Зотова было так неожиданно, что какую-то секунду Столяров растерянно молчал, не зная, как продолжать допрос.
И вот уже несколько часов продолжалась эта игра в кошки-мышки. Алексей уговаривал пленного, Зотов упорно молчал.
— Эх, да что с ним церемониться… — взорвался Колос. — Поставить его к сосне — заговорит как миленький! — Геннадий вскочил, лицо его побагровело. На висках вздулись вены. Он сжал кулаки.
— Подожди! — Алексей дернул Геннадия за рукав, усадил на место и продолжал спокойно спрашивать: — Что вам мешает говорить? Ведь вы у русских. Вы видите, ваши сведения нам необходимы. Вы у своих, поймите это!
— В том-то и дело, что у «своих», — ответил курсант, и Алексею показалось, что слово «своих» он произнес с ударением.
— Загадки загадывает… — зло процедил Геннадий. — Другие воюют, матерей, отцов защищают, а он, видите ли, загадки загадывает. Эх ты, а еще русский называется… И какая тебя мать родила?
Алексей кинул на Колоса укоризненный взгляд, и тот замолчал.
Кивнув на прощание Зотову, Алексей и Колос ушли из лазарета. Теперь пленным снова занялся Лещевский, который напоил его каким-то подбадривающим лекарством, потому что Зотов заметно ослабел за время допроса.
— Подожди, Геннадий, — говорил Столяров своему товарищу. — Попробуем спокойно разобраться во всем.
— Да чего тут разбираться! Холуй немецкий…
— Нет, ты не прав, — возразил Алексей. — Тут все не так просто, как тебе кажется. Почему он отказывается говорить — как ты думаешь?
Геннадий мотнул головой.
— И думать не хочу!
— А все-таки. Ведь он понимает: дать показания — значит спасти себе жизнь. Ему жить хочется? Хочется, как и каждому из нас. Поэтому-то он и молчит.
— Я что-то не пойму, — хмуро пробормотал Колос.
— Не поймешь? — переспросил Алексей, хитро щуря, глаза. — Сейчас объясню. Ты заметил, что слово «своих» он произнес подчеркнуто, с каким-то скрытым значением?
— Ну и что?
— А вот что. Он не уверен, что мы свои…
— То есть?
— Он считает, что мы гестаповцы. А весь этот допрос — очередная проверка лояльности.
Геннадий свистнул.
— Вот оно что…
— Да. Он же сам намекнул нам: «Есть одно «но». Вспомни-ка… Одно «но».
— А ведь ты, пожалуй, прав! — воскликнул Геннадий.
— Ты вспомни показания Венцеля. Он сам рассказывал о гестаповских проверках. Бывало даже, что сбрасывали на парашютах в советский тыл, а переодетые в нашу форму гестаповцы ловили диверсантов и устраивали им допрос. А ведь Венцель знает порядки в этих школах. В Блестковской сам преподавал.
— Да, да, теперь понимаю, — оживленно заговорил Колос. — Зотова выкрадывают из госпиталя, везут сначала в санитарной машине, затем в санях. Куда? Зачем? И он решил, что это забавляются его учителя.
— Ну что же, теперь остается проверить, прав я или нет, — сказал Столяров. — Он передохнул, пойдем снова к этому парню. Времени терять нельзя.
— Где и когда вы кончили среднюю школу? — спросил Алексей пленного.
— В Москве. Окончил сто тридцать первую школу в тридцать третьем году.
— Отметки в аттестате помните?
— Д-да, — удивился курсант столь неожиданному вопросу. — А зачем вам мои отметки?
— А вот увидите, — загадочно улыбаясь, ответил Алексей.
Разведчики снова вышли, оставив Зотова несколько сбитым с толку.
Три дня к нему никто не приходил.
И вот наконец перед ним снова предстал Алексей с листком бумаги в руках.
— Это ваши отметки, Зотов, — сказал Алексей. — Называйте их мне, посмотрим…
Зотов не мог, конечно, знать, что сведения из его аттестата об окончании средней школы получены по рации из Москвы.
Неуверенно курсант стал называть свои оценки. Все совпадало.
Тогда Алексей протянул Зотову листок бумаги со столбиками цифр.
Несколько минут парень молчал.
— Ваши? — спросил Алексей.
— Да, да. Мои, — растерянно бормотал Зотов. — Но откуда вы их знаете?
— Из Москвы. У нас связь хорошо налажена.
И вдруг Зотов согнулся, словно под грузом невидимой тяжести, и закрыл лицо руками. Плечи его вздрогнули. Из горла вырвались какие-то хриплые, сдавленные звуки… Потом он выпрямился и срывающимся голосом, торопливо, словно боясь, что его перебьют, заговорил.
Да, теперь он видит, что попал действительно к своим. И они не знают, какое это для него счастье… Ведь об этой минуте он мечтал целый год. Строил планы побега, надеялся перейти линию фронта, и вдруг… Этого не может быть! Это как сон… Свои! А он-то думал, что гитлеровцы устроили ему очередную проверку, переоделись в партизан…
