Анатолий Медников - Открытый счет
По другую сторону цитадели немецкую колонну встречал русский конвой.
Много жителей Шпандау вышли из своих домов на улицы и молчаливой цепочкой, вытянувшись вдоль тротуаров, провожали колонну военнопленных скорбносочувственными взорами.
— Слушай, дружище, ты теперь отвоевался. Всё, конец. Будет другая жизнь, — сказал Зубов немецкому ефрейтору, выбрав его в толпе пленных. Ефрейтор этот как-то странно посматривал на Зубова. — Фамилия? — спросил Зубов.
— Эйлер. Георг Эйлер, А я знаю фрау Лизу, — сказал ефрейтор, чем несказанно удивил Зубова.
— Как, откуда?
И немец ответил, но не сразу, почему-то начав рассказывать Зубову о том, как он воевал на Одере, как встретил там однажды гроссадмирала Деница, и о русской МГУ, передававшей голоса его жены и детей.
Он говорил быстро, захлёбываясь от волнения, и даже пытался держать Зубова за рукав, чтобы тот не ушёл и дослушал до конца рассказ о том, как Дениц приказал стрелять на голоса его жены и детей, и как затем Эйлер попал в Берлин, потом на Эльбу, бежал от какого-то эсэсовца и, наконец, набрёл на русских офицеров и фрау Лизу.
— Так, так!.. — повторил Зубов.
И хотя он всё время посматривал ил часы: надо было возвращаться в штаб, всё-таки что-то мешало ему оборвать пленного и уйти, не выслушав этой бурной, почти горячечной исповеди.
— Я всё понял. Вы правильно поступили, что добровольно сдались в плен, сказал Зубов и одобрительно хлопнул пленного по плечу.
А пленный вдруг заплакал. Он шагал рядом с Зубовым, опустив голову, но, должно быть, не стыдился своих слёз и не вытирал их.
24Неповреждённые немецкие автострады напоминали асфальтовую гладь аэродромов. В машине слегка покачивало, как в самолёте. Зубов пытался задремать, когда шофёр произнёс слово: "Шпандау". Проступив в лёгком тумане, стлавшемся над озером, вдали появились знакомые контуры цитадели.
— Вспоминаете, товарищ майор? — участливо спросил шофёр.
— Не забуду вовек, — сказал Зубов и поёжился, словно бы от холода. — Дай-ка, друг, бинокль, вон лежит на сиденье.
Шпандау! Крепость-тюрьма!
Пройдёт несколько месяцев, пока Зубов узнает, что именно сюда после Нюрнбергского процесса привезут тех заправил третьего рейха, которые, миновав петлю, получат в приговоре лишь тюремное заключение. И среди них: Дениц, Редер, Ширах, Шпеер, Гесс.
Пройдёт десять лет, и Зубов узнает, что Дениц вышел из тюрьмы, получает пенсию и пишет мемуары. А ещё через некоторое время на свободе окажутся все крупные и мелкие нацистские главари. Вот совсем недавно из тюрьмы вышли Ширах и Шпеер, ещё полные сил и готовые насладиться жизнью. Всех их, между прочим, тянет к мемуарам.
Только Гесс, осуждённый пожизненно, и по сей день сидит в Шпандау. Уж не близко ли от того места, от той камеры, куда, обезумевший от страха, втолкнул Зубова комендант Юнг в ночь с тридцатого апреля на первое мая?!
А пока! Пока уже скрылись вдали очертания крепости, а Зубов, поглощённый воспоминаниями, всё ещё держал бинокль у глаз. Но вот он опустил руку и начал прислушиваться к любопытному разговору между генералом Свиридовым, который сидел впереди с шофёром, и Сергеем, возбуждённо задевающим Зубова то локтем, то плечом.
— Я спросил у генерала Киттинга, сколько немцев перешло Эльбу на его участке? Оказывается, мелкими группами до двух тысяч. Всё-таки! — многозначительно произнёс Сергей.
— Преуменьшает, — заметил генерал.
— Конечно. Вообще этот Киттинг шельма! Помнишь, когда он сообщил нам, что союзное командование разрешило немцам носить их старые отличия: железные рыцарские кресты, дубовые листья со всякими там мечами и лентами, какая у него была ехидная улыбочка. Я ему прямо сказал: "Зачем такие льготы и почему вы немцев-военнопленных отпускаете по домам? Они должны нам отработать за всю войну. Уж очень вы добренькие за счёт русского народа!"
— Так-то оно так. Но я видел, что ты целовался с Киттингом.
— Я?!.. Это ж официальная встреча… он тост поднял за Верховного… и потом музыка!
Зубов усмехнулся и вспомнил, что на этой встрече командиров советской и американской дивизий за Эльбой после взаимных приветствий и награждений американский оркестр два раза исполнил русский гимн… "Интернационал". Другого они не знали.
Сергей Свиридов, которого отец взял с собой на встречу, должно быть, имел в виду эту музыку.
— Я пить с ним пил, потому что этикет, но не забывал, что теперь задача разведки тоже оставаться начеку. Между разведчиками, как говорится, мирного сосуществования нет и не предвидится.
Генерал с улыбкой посмотрел на Зубова и подмигнул ему, как бы приглашая полюбоваться на искреннюю горячность сына.
Сергей же продолжал рассказывать о том, что американцы и англичане на оккупированной ими территории сохранили пока прежние органы власти, в том числе и полицию. И более того, организуют нелегальные бюро по вербовке фашистски настроенных поляков и югославов, якобы… для войны с Россией.
— Вот что делают союзники! Отец, ты понимаешь! — воскликнул он, кажется, впервые в присутствии других офицеров забыв про уставное обращение.
— Да, кое-что делают, но к этому надо относиться спокойнее! Вся эта подпольная возня не может изменить главного. Мы вступаем в длительную полосу мира и сосуществования. Остаётся, конечно, идейная борьба и наша готовность ко всяким неожиданностям… Фашизм надо искоренить в этой стране, вынуть его из немецких сердец. Вот сейчас главное. Надо вывести немцев в люди…
Они ехали из пограничного района на Эльбе в Берлин, в штаб советской военной администрации. Генерал Свиридов по своим делам, Зубов и Сергей — чтобы увидеть коменданта Берлина Берзарина, в чьём ведении находилось несколько бывших нацистских лагерей в районе Большого Берлина.
…На второй же день после падения немецкой столицы командир дивизии вызвал к себе Зубова и Лизу.
— Я думаю вас включить в комиссию по обследованию нацистских лагерей. Дело это тяжёлое, но необходимое. Фашизм сквозь эти лагеря просматривается до самых своих чудовищных корней. Там вы, седьмоотдельцы, почерпнёте пропагандистский материал исключительной силы. А заодно надо поискать брата нашего старшины Бурцева. "Завещание" его помните? То-то! — вздохнул генерал. — Трудно, конечно, найти его, но есть, друзья, долги сердца, которые надо отдавать тем, кто никогда сам о них не напомнит. В общем, действуйте!
И Зубов с Лизой начали действовать. Первым делом они побывали в лагере Заксенхаузен, расположенном рядом с Берлином, лагерь этот считался центральным в гитлеровском рейхе, здесь беспрерывно работал конвейер смерти.
…Линия железной дороги подходила к самым его воротам. Они были похожи на короткий тоннель, пробитый в стене белостенного здания с прямоугольными крыльями. Сквозь проём ворот просматривался пустынный двор с белым бетонным забором и высокая деревянная виселица. Виселица эта тоже "Главные ворота". Ими как бы заканчивался входной тоннель в лагерь.
Массивные железные створки дверей ворот с подъёмным механизмом автоматически поднимались и опускались вместе с надписью: "Труд освобождает".
Зубову рассказывали про надписи на воротах другого лагеря — Бухенвальда. Там их было две. Входивших встречало латинское изречение: "Каждому своё". Те, кого выгоняли из лагеря на работу, могли прочесть на внутренней стене: "Правда или неправда, но это твоя Родина".
В польском Освенциме, вблизи Кракова, когда там проходила их армия, Зубов видел ещё одни ворота, лёгкие, ажурные, из стальных балок, с крупными буквами из металла, протянувшимися во всю ширину асфальтированной дороги: "Труд делает свободным".
Слова, слова! Они поистине должны быть из железа, чтобы выдержать тяжесть этой лжи.
Что знали они о Николае Константиновиче Бурцеве? Да почти ничего. У них не имелось даже его фотографии.
И всё-таки Зубов и Лиза упорно рылись в канцеляриях лагерей, вглядывались в фотографии заключённых, хранившиеся в несожженных нацистами "делах", просматривали списочные журналы. Целыми днями бродили они по ужасным баракам и сравнительно удобным каменным домам, из которых составлялись городки СС.
Теперь в эти помещения, в комнаты и коридоры, служившие местом пыток заключённых, собирались и стаскивались отовсюду вещественные доказательства преступлений.
Кто это делал? Те, кто собирался здесь жить и работать: директора, сторожа, будущие экскурсоводы. Зубов знакомился с этими людьми. Они оказывались тоже главным образом бывшими заключёнными, теперь уже словно бы "вечными узниками" Заксенхаузена. Можно было только удивляться их решимости снова и снова, тревожа свою память, изо дня в день проходить по всем кругам пережитого ими ада.
Пришло повое время, и лагеря смерти превратились в музеи. И хотя необходимость таких всемирных антифашистских выставок была очевидна и принималась сознанием Зубова — от всей этой будничной деловитости новых музейных служащих веяло на него такой смертельной тоской и гнетущей душевной тяжестью, что Зубов с трудом дотягивал до конца своего "рабочего дня" в Заксенхаузене, под вечер торопясь поскорее сесть в поезд и уехать в Берлин.
