Николай Кожевников - Гибель дракона

Федор Григорьевич рассердился.

— Какой человек? — закричал он срывающимся голосом. — Этот? Хуже зверя! Хуже! — убежденно повторил он. — Змею и то жальче будет, чем его. Сколько лет издевались... мы для них люди были?

Ли Чан поднялся и, крепко сжимая в руках дубину, ответил сурово:

— Все равно жалко. А убивать надо. Кто живой останется, умный будет. Воевать, скажет, хватит. Каждый люди — пусть себе живи. Правда, друг?

— Ну, это еще куда ни шло, — согласился Федор Григорьевич. — А то — жалко! Эх, ты!

На улице послышался топот. Федор Григорьевич отскочил к крыльцу и щелкнул затвором, загоняя патрон. Положив тяжелую винтовку на перила, он навел ее на калитку. Ли Чан прижался к стене. Над забором показалась голова японца в фуражке. «Офицер!» — подумал Федор Григорьевич и нажал спусковой крючок. Грянул выстрел. Офицер упал на улицу.

— Еще один! — торжествующе закричал Федор Григорьевич, подбегая к калитке, но на улице затопали — человек убегал. Выскочив за калитку, старик прицелился... но выстрела не последовало — он забыл перезарядить винтовку.

Чуть не плача с досады, Федор Григорьевич вернулся во двор. Ли Чан предложил:

— Пойдем, околоточного поймаем!

...Двери дома раскрыты настежь. Старики смело вошли. Ли Чан чиркнул спичкой — вещи разбросаны в беспорядке. Хозяева в панике бежали, не успев захватить даже ценности. На столе лежали золотые вещи и деньги.

Ли Чан зажег свечу. Федор Григорьевич сердито смахнул деньги на пол. Старики прошли в спальню. На спинке стула, перед кроватью, висел мундир околоточного. На коврике валялась шашка в ободранных ножнах.

— Нас боялся, — спокойно отозвался Ли Чан, закуривая трубочку. — Шибко не хочет помирать. Думает, спрячется. А куда себя денет? Волк...

— Эх, Чана! — голос Федора Григорьевича дрогнул. — Был бы с нами Гончаренко... он бы научил, что сейчас делать, — и низко опустил голову.

За год до этого дня, в конце июля, неожиданно забрали Гончаренко, а через пять дней расстреляли «за бандитское нападение на военнослужащих японской императорской армии». Видно, никого не выдал старый казак: все те же люди приносили деньги и забирали продукты.

— Она, Гончаренко, шибко шанго старик... — Ли Чан выбил трубочку, — умная. Много знай, ничего не говори. Большой люди. Сердце большой.

Не торопясь, брели старики обратно по улице, уже полной народа. Здесь жила голытьба, все они с надеждой смотрели на горящий город, прислушивались к выстрелам, ждали русских. Еще издали заметив свет фар, все кинулись навстречу подходившей колонне автомашин. Шоферы отчаянно сигналили, но все-таки вынуждены были остановиться. Высокий офицер поднялся на крышу кабины:

— Граждане! — закричал он. — Освободите дорогу! Колонна не может ждать!

Ли Чан, все еще не выпускавший из рук дубины, протискался к машине, поднял руку и громко — все услышали — крикнул:

— Наша ваша ждал тридцать лет! Вансуй, русские!

Но машины уже тронулись, осторожно раздвигая толпу. Солдаты приветственно махали руками, кричали что-то веселое, ободряющее. Будто луч солнца скользнул, да так и остался в глухом пригороде темной августовской ночью.

— На Халун-Аршан пошли, — заметил кто-то. — Запирают японцев в Далай-нуре.

— Помоги нашим, господи, помоги... — причитала пожилая женщина и крестила проходившие машины.

А колонна шла все быстрее, и не было видно ей конца.

Казимура, придя в сознание, испытал нестерпимый, животный страх смерти. Пробираясь темными закоулками, прячась за углами зданий, он спешил попасть на знакомую до последнего камня улицу, как будто там ждало его спасение от войны. Споткнувшись, он упал, до крови ободрав колени, но даже не заметил этого. Оттолкнув мешавший труп, притаился в подъезде какого-то дома, выжидая, пока пробегут русские солдаты, стремившиеся к центру города. Казимуре пришлось перелезть несколько заборов, прежде чем он достиг своего дома. Так же, как и всегда, каменный дракон над подъездом, широко раскинув крылья, кусал свой хвост. Два окна смотрели пустыми глазницами рам в темноту. Казимура крепко запер за собой дверь. Если отрезан путь в укрепрайон, есть еще тысячи возможностей спастись! Можно переодеться в блузу корейца — русские доверчивы. Они пропустят одинокого крестьянина на Халуп-Аршанскую дорогу. А там можно взять у старосты любой деревни лошадей и скакать! Скакать во весь опор на восток! Желание действовать жгло Казимуру. Он вошел в комнату, отыскивая в темноте шкаф с одеждой. На соседней улице поднялся столб дыма: загорелось здание театра, откуда снайперы вели обстрел русских. Стало светлее. Майор выбрасывал костюмы, спеша найти нужные вещи. Кажется, это! Он поднес ближе к окну длинную холщовую рубаху.

По улице бежали двое русских. Казимура не удержался, выхватил пистолет и расстрелял все патроны. Русские упали мертвыми. Казимура вновь почувствовал себя солдатом армии императора, способным убивать врагов. Шепча проклятия, отыскал винтовку и патроны. Примостившись у окна — так, что его не было видно с улицы, — стал терпеливо выжидать. Переодеться он еще успеет — это недолго. Рубаху и широкие штаны можно надеть прямо на мундир.

По другой стороне улицы бежала девушка в шинели с красным крестом на рукаве. Примостившись поудобнее, Казимура выстрелил. Девушка упала. Майор радостно засмеялся. Из-за угла выбежали еще двое русских. Казимура, жестоко улыбаясь, поправил винтовку. Вот они — враги! Сейчас они падут мертвыми от его руки! Казимура скрипнул зубами и замер...

Отряд Сан Фу-чина занял перевал в срок. Не успели бойцы окопаться, как заставы донесли: по дороге движется батальон японцев с тремя пушками. Сан Фу решил окружить колонну, заняв господствующие над дорогой высоты впереди и сзади батальона. По сторонам дороги — пропасть и лес. Куда будут пробиваться японцы? Назад? Вряд ли. Зная порядки японской армии, Сан Фу был уверен, что колонна станет упорно стремиться вперед. Он послал в обход роту во главе с комиссаром. Сам остался на вершине. Чжу Эр, не слушая уговоров, занял место в первых окопах, рядом с бойцами.

— Я солдат, товарищ командир, не так ли? — взгляд его был суров и тверд. — Я иду в бой так же, как и любой патриот.

Этот первый открытый бой был тяжелым. Многие партизаны, еще недостаточно обученные, воевали неумело. Отряду пришлось отступать. Рота Шин Чи-бао, ограниченная в действиях узкой бровкой дороги, не отвлекала на себя значительных сил японцев, как на это рассчитывал командир.

Отряд нес потери и медленно отходил к вершине, где его ждала гибель: на голой вершине партизаны стали бы отличной мишенью для японских артиллеристов.

Неожиданно поднялся человек. Он был виден всем: и японцам, и партизанам. Невысокий, седоволосый, казавшийся хрупким и беззащитным, он звонко крикнул:

— Коммунисты, вперед!

И неведомая сила будто толкнула Сан Фу-чина туда, к нему, вперед, под пули японцев. Прикрывая Чжу Эра, встал Римота; сутулясь, по своему обыкновению, поднялся старый Лю Цин. Михаил бежал, задыхаясь от ненависти: вот он, враг, вот, вот, вот!.. И ярость гнева, и душевную боль вложил он в свой первый удар штыком... Партизаны без выстрелов, молча кинулись на японцев и сошлись в рукопашной схватке. Японцы начали отступать. Тут ударили пулеметы роты Шин Чи-бао, и в течение получаса все было кончено...

Братская могила выросла на голой вершине. Погиб Лю Цин, закрыв своим телом Чжу Эра. Погиб Гончаренко-младший, отбив у японцев пушку. Он успел выстрелить по наступающим почти в упор из этой пушки.

Откуда-то принесли выглаженную дождями и ветром серую плиту и положили на могильный холм.

Раненым — их было много, больше половины отряда, — вырыли землянки, сделали шалаши.

Второй бой был легче: роту японцев смели с дороги залпами орудий.

До начала августа никто не тревожил партизан, отряд нес только караульную службу. Бойцы, почувствовав силу, узнав торжество победы, рвались вниз искать и уничтожать врага. Чжу Эру и Шин Чи-бао приходилось сдерживать партизан.

Отряд рос не по дням, а по часам. Чжу Эр и Шин Чи-бао подолгу разговаривали с новыми бойцами, расспрашивая о жизни, о японцах, о движении их войск. Совсем недавно в отряде появилась присланная из Китая рация, а с ней вместе — радистка, смешливая Цю, сразу ставшая любимицей отряда. Партизаны теперь знали обо всех событиях, которые происходили в мире. Допоздна засиживались у костра, слушая рассказы Чжу Эра о войне в Китае, о Народно-Революционной армии, частью которой стал теперь отряд Сан Фу-чина, как и все партизанское соединение «Хинган».

Шин Чи-бао, разбуженный однажды часовым, ничего не мог понять. Ему казалось, он только уснул.

— Что? — спросил он тревожно. — Японцы?

Часовой приложил палец к губам и шепнул:

— Слушай...

Высоко над горами на восток летели самолеты. Их, видимо, было много: не успел Шин Чи-бао одеться, рокот моторов заглушил все. Шин Чи-бао перестал слышать, что говорил ему часовой. А тот уже кричал во весь голос: