Николай Кожевников - Гибель дракона
— Генерал Намуру!.. Господин генерал, война?.. Русские?! Танковая армия с десантом?! Без объявления войны? Что? Объявлена?!.
В трубке послышался глухой треск, потом наступила мертвая тишина. Продолжая прижимать к уху теперь уже бесполезную трубку, Казимура рывком открывал ящики письменного стола, рассыпая по полу бумаги. В трубке затрещало. Немного погодя властный голос — Казимура расслышал совершенно отчетливо — произнес по-русски:
— Разъединить все телефоны! Третье отделение — на чердак.
Казимура отдернул руку. Шнур оборвался, и трубка отлетела в угол, сбив со стола вазу с цветами.
Казимура обессилел. Спазмы сдавили горло. Осенними листьями, тронутыми заморозком, белели листы бумаги, усыпавшие пол кабинета. Смутная тоска сдавила сердце. Взгляд упал на карту «Сферы сопроцветания». Казимура вздрогнул. Все рухнуло! Вся жизнь!
Выстрелы на соседней улице вернули Казимуру к действительности. Он подбежал к освещенному заревом окну. Город горел. Майор упал на колени и, ломая ногти, начал подбирать бумаги и бросать их в камин. Тонкая лощеная бумага прилипла к крашеному полу и никак не отрывалась. На этих листках были адреса, явки, инструкции, приказы. Они не должны попасть в руки врага. И какого!..
Возникло мощное «ура». Казимура вскочил. Ему показалось, что кричат где-то рядом, может быть, уже на лестнице. Забыв о бумагах, он широко распахнул дверь. Нет! По коридору сновали какие-то люди, одетые в гражданское платье. Кто это? Глаза Казимуры расширились. Он узнал жандармов японской военной миссии.
— Что вы делаете?
— По приказу господина генерала Намуры готовим снайперов, господин майор! — ответил жандармский унтер-офицер, отстегивая погоны.
— Погоны! — Казимура оскалил зубы, будто собирался укусить жандарма. Но тот махнул рукой и побежал в глубину полутемного коридора.
Кое-как сколотив отряд из тридцати человек с пятью пулеметами, майор разместил их возле окон второго этажа.
Вскоре начали собираться его люди. Наспех он давал задания: следить за продвижением войск противника, узнавать и запоминать номера частей, вооружение и численность. За сведениями придет человек со старым паролем. Несколько успокоившись, Казимура поднялся к себе на третий этаж. Бумаги надо сжечь. Проходя мимо лестницы на чердак, он спросил наблюдателя, где сейчас идет бой?
— Не пойму, господин майор, — ответил тот, — горит везде. И стреляют везде.
Казимура поднялся на чердак. На самом гребне крыши возвышалась небольшая будочка в виде круглого фонаря, застекленного со всех сторон. Взглянув на город, майор растерялся. Гул сражения, плохо слышимый в толстостенном здании, здесь оглушил его. Вспышки выстрелов виднелись на реке, в районе мостов. Огневой вал катился к вокзалу. Казимура увидел, как на шпиле кино развернулся большой красный флаг...
Жандарм-наблюдатель пугливо покосился на майора.
— Может быть, — начал он, озираясь на красный флаг, — нам следует отойти в укрепрайон... Нас окружают...
Казимура кивнул. Жандарм кинулся к люку, но не успел спуститься до половины лестницы, как сзади раздался выстрел.
— Трус! — поморщился Казимура, перезаряжая пистолет. — Трус! На какое-то время его испуг пропал, он вновь почувствовал себя храбрым и решительным. Спускаясь, брезгливо ткнул труп жандарма каблуком. Теперь можно уничтожить бумаги. Теперь он снова самурай, способный отдать жизнь за государя. Твердым шагом майор направился к своему кабинету. Но великий бог Синто, живущий в далеком храме, решил, видимо, по-своему, ибо никто не знает его тайных предначертаний... Бешеная трескотня русских автоматов внизу словно оттолкнула Казимуру от дверей, и он сбежал на второй этаж.
— Нас атакуют, господин майор! — растерянно крикнул подпоручик.
Стонали раненые. Как осатанелый, стрелял и стрелял пулеметчик, задрав ствол пулемета к небу. Майор подскочил к перепуганному солдату и рукояткой пистолета ударил его по затылку. Тот осел на пол.
— К пулемету! — злобно приказал майор подпоручику. — Бейте вдоль улицы. Сейчас подойдут солдаты из укрепрайона.
Будто подтверждая его слова, зазвучало торжествующее «банзай!», на улице замелькали знакомые мундиры. Но почти одновременно у них в тылу загремело: «Ура!». Вспышки гранат ослепили Казимуру. Мертвый подпоручик, не выпуская рукояток пулемета, свалился на пол.
А «ура» гремело все ближе.
В ужасе Казимура выбежал на улицу. Обдирая руки, он карабкался по забору, стремясь скрыться от этого оглушающего, леденящего кровь «ура». Он забыл обо всем на свете, но собственную жизнь совсем не хотелось терять. Сорвав погоны, майор побежал, не разбирая дороги. Оглянувшись назад, увидел картину, лишившую его последних сил: крыша огромного дома японской военной миссии поднялась на несколько метров и, распадаясь в воздухе на куски, беззвучно упала.
Взрывная волна подхватила Казимуру и стукнула о стену.
18— Слышишь, друг?
— Слышу.
Старики лежали на полу, застеленном соломой. Их разбудила гроза. Потом послышался необычный гром. Старики встревожились.
— Стреляют, похоже. — Федор Григорьевич кряхтя поднялся и подошел к зарозовевшему окошку.
Над городом поднимались фонтаны огня. Федор Григорьевич тихонько ахнул. Ноги сразу ослабли, и он, как подкошенный, тяжело сел на скамейку.
— Что ты, Федья? — встревожился Ли Чан, поднимаясь. Увидев пламя взрывов, он радостно ударил себя по коленям. — Русские пришли, друг!
Бестолково суетясь, старики поспешно одевались.
Они выбежали во двор. Ли Чан скрылся в сарайчике. Федор Григорьевич недоуменно посмотрел ему вслед и вышел на улицу. Тревожная радость овладела стариком.
Первые его мысли были о Лизе. Хотелось бежать к тюрьме, взломать двери, сбить замки. Потом он вспомнил о сыновьях. Может быть, и они тут, неподалеку, рвутся к нему, к дому! И старик заплакал, протягивая руки к пожарам, все ярче и ярче разгоравшимся в городе.
Ли Чан, разбрасывая доски и инструмент, рылся в углу сарайчика. Теперь-то он расквитается за все со зверем в японском мундире — драконом, прилетевшим из-за далекого моря. Русские подошли к городу. Они придут сюда. Они прогонят японца! Исполнялись слова старой, как мир, песни — свобода шла с запада. В представлении Ли Чана русские были богатырями. Да и как он мог думать иначе, когда японцы многие годы твердили о непобедимости германской армии, не знающей себе равных во всем мире, а русские взяли Берлин. Они прогонят японца!.. И Ли Чан должен убить — хоть одного. Потом ему и смерть не страшна! За сына, за Лин-тай, за внуков. Наконец, он нашел спрятанную под обрезками тяжелую дубину, приготовленную им тайно от Федора Григорьевича. Подбежав к калитке, увидел Коврова, стоявшего с протянутыми руками. Подумав, что друг молится своему богу, Ли Чан отступил в тень забора.
— Ты, Чана? — обернулся Федор Григорьевич, опустив руки. Старики поднялись на крышу. Город стал виднее. Кругом сверкали огни выстрелов. Внезапно в небо взметнулось дымное пламя, раздался глухой взрыв, старики услышали приглушенное расстоянием раскатистое «ура».
— Так его! Так! — шептал Федор Григорьевич. Заметив на соседней крыше людей, крикнул: — Наши пришли, сосед! Видишь?
— Вижу, сосед! — донесся радостный возглас.
По улице пробежали солдаты-японцы, торопясь к круглой сопке. Их настигал танк. Федору Григорьевичу показалось: по улице, с лязгом и грохотом, катится огромный дом. В конце улицы танк настиг японцев... Послышались дикие крики, а танк, развернувшись, пошел в переулок рядом с китайским кладбищем.
— Ох ты! — только и мог выговорить ошеломленный Федор Григорьевич. — Ну и... — он не договорил. Хлопнула калитка. Во двор заскочил запыхавшийся японский солдат. Обессиленный бегом, он привалился к забору, опустив винтовку. С кошачьей ловкостью, ожидать которой никак не мог Федор Григорьевич в дряхлом теле Ли Чана, китаец бесшумно подполз к краю низенькой крыши. Японец, прижавшись лицом к забору, в щелочку глядел на улицу — нет ли погони? В это время и ударил его Ли Чан тяжелой дубинкой по затылку.
Японец упал. Федор Григорьевич, чуть не сорвавшись, скатился по лестнице и схватил винтовку японца. Ли Чан тоже слез. Вытер лоб. Присел.
— Плохой дело — война, — сказал он, немного отдышавшись, и обратил к Федору Григорьевичу бледное лицо. — Первый раз человека убил. Жалко... Живой был... хоть и зверь.
Федор Григорьевич рассердился.
— Какой человек? — закричал он срывающимся голосом. — Этот? Хуже зверя! Хуже! — убежденно повторил он. — Змею и то жальче будет, чем его. Сколько лет издевались... мы для них люди были?
Ли Чан поднялся и, крепко сжимая в руках дубину, ответил сурово:
— Все равно жалко. А убивать надо. Кто живой останется, умный будет. Воевать, скажет, хватит. Каждый люди — пусть себе живи. Правда, друг?