Александр Коноплин - Млечный путь (сборник)
— Этот, что ли? — спросил он.
— Этот, — ответил следователь.
— Так начинать?
— Начинайте, — все так же, по-деловому, ответил капитан. Но старшина почему-то медлил. Он взял мою шею и сдавил двумя пальцами.
— Хлипок, вроде. Он из каких? Из шпиенов али из диверсантов?
— Из интеллигентов — ответили ему, и в комнате наступила тишина. Помощники старшины — те самые «молотобойцы» — мирно курили. Один, потушив окурок о каблук, сказал:
— Кормили его плохо.
— В армии всех кормят одинаково, — откликнулся капитан.
— Ну, не скажите, — возразил старшина, — из котла только первогодки лопают, а кто послужил, соображают. Мне в роте бойцы кажин день чего-нито приносили — то куренка пымают, то гуся, а то и поросенка в мешке притащат.
— Поросенка токо раз добыли, — уточнил самый младший, по прозвищу Пыхтяй, — да и то у своего, у Кистенева, в сарайчике. Он тогда токо-токо демобилизовался и к Шмарехе пристроился — хотел хозяйство заводить, а тут мы.
— Помню, — сказал нехотя старшина, — он тогда в часть приходил. Жаловался. Забыл, видно, как в Польше мародерил?
— Так то в Польше, — возразил Пыхтяй, — а тут Белоруссия! Того гляди, засудят…
— Не будешь дураком — не засудят, — наставительно заметил старшина, но тут следователь оторвался от бумаг, потянулся, пощелкал суставами пальцев и впервые взглянул на меня.
— Ну что, бандитская морда, будешь признаваться, или нам из тебя клещами признания выдирать?
— Так он из банды? — оживился старшина. — Бендеровец али бульбовец?
— Да нет, это я так… — нехотя признался капитан. — Этому кости ломать не надо, сам все расскажет. Так что ли, сопляк? Признаешься во всем?
— В чем? — спросил я, чувствуя, как пол уходит у меня из-под ног.
— А в чем прикажут! — хохотнул старшина и стал закуривать. И тут я понял: они, все четверо, еще не готовы… еще не озверели, чтобы начать мордовать ни в чем неповинного человека! Они только что сытно пообедали и даже выпили — от старшины несло самогоном, да и лица его помощников были странно румяны. Только следователь, занятый своей работой, не успел поесть. Зато он непрерывно курил и время от времени доставал из стола бутылку водки. Налив в стакан, выпивал и закуривал. Постепенно бутылка пустела, а капитан уже еле сидел на стуле. В какой-то момент, разглядев меня сквозь облака табачного дыма, заорал:
— Ну что, сучонок, будешь нам лапшу на уши вешать?
Это был знак, что отдых кончился, и «молотобойцы», потушив сигареты, ринулись ко мне. От сильного удара по затылку я потерял сознание.
Очнулся в камере-одиночке на цементном полу и не сразу понял, где нахожусь. Не было людей вокруг, не было нар, а вместо чугунной параши в углу стоял жестяной бак без крышки. Под потолком через крохотное оконце в камеру заглядывала луна, и ее решетчатый след отражался на противоположной стене.
Поднялся я без труда и ощутил боль только в спине. Но она была от долгого сидения на табуретке, а не от битья, — похоже, на первом допросе меня вообще не били. Ну что ж, и на том спасибо.
Я обошел камеру и остановился у железной двери. На уровне моей груди в ней имелась «кормушка», а чуть повыше — хитрый «глазок». Я хотел постучать — в моем животе кишка кишке давно показывала кукиш, — но дверь сама отворилась, и в щели показалась фигура надзирателя.
— Ну что, служба, оклемался? — почти дружески спросил он. — Есть хочешь?
Есть я хотел всегда, с той самой минуты, когда стал бойцом доблестной Советской армии. Но надзирателю мой ответ был и не нужен, он подал мне миску с застывшей в холодный ком кашей и большой кусок хлеба.
— От себя отрываю, учти, — а глаза его смеялись. Он был, скорее всего, мой одногодок и, возможно, бывший фронтовик — на гимнастерке поблескивал металлом орден ЗБЗ («За боевые заслуги»).
— А который теперь час? — спросил я. — И вообще, утро это или вечер? И какое нынче число?
Надзирателя звали Иваном Куделиком, он действительно воевал, но после демобилизации пошел служить в милицию — в Минске не было работы.
А допросы продолжались. Каждый вечер в половине двенадцатого меня приводили к рыжему гномику. Через неделю я уже знал, в чем меня обвиняют. Открытие повергло в шок. Оказалось, я принадлежу к террористической группировке, работающей на одну иностранную державу. По словам гномика, организацию он, фактически, уже раскрыл и теперь только уточняет детали. Например, фамилию моего шефа. Дабы освежить мою память, «молотобойцы» делали мне «припарку» — били по затылку раскрытой ладонью. Если это не помогало, опрокидывали с табуретки и пинали сапогами, затем снова сажали на место. Спина и ягодицы у меня превратились в сплошной синяк.
Гномик регулировал побои. Во время передышки он совал мне под нос фотографии людей намного старше меня, военных и штатских, в больших чинах и маленьких. Каждого я обязан был «узнать» и «кое-что уточнить».
— Вот с этим ты встречался в Берлине, в мае. Он давал тебе задание. Если забыл, мы напомним… Ты ведь хорошо стреляешь, так? Вот видишь, сам признался, что стрелял… Так какая, говоришь, улица? А номер дома?
Каждое мое «не знаю» оборачивалось лишним кровоподтеком на теле. Допрос заканчивался в шесть утра, иногда меня уводили под руки сержанты, иногда я шел сам. Если дежурил Куделик, я мог рассчитывать на его помощь. Обычно он приносил ведро холодной воды и прикладывал мокрые тряпки к моим синякам — боль проходила. Однажды принес в пузыречке какое-то снадобье и стал мазать больные места, затем приложил к ним тряпочки. К вечеру боль совсем прошла, но именно поздно вечером меня поведут на допрос, а тряпочки вызовут недоумение следователя, поэтому Иван их снял.
— Что это? — спросил я, уловив незнакомый запах.
— Мазь, — ответил он коротко, — бабка одна сама варит, многим помогла, поможет и тебе.
Не знаю, чем была вызвана его симпатия ко мне, возможно, простым сочувствием — он вообще был добрым парнем.
— У тебя есть родные? — спросил я как-то.
— Ни, — ответил он, — усих поубивали.
— Немцы? — я был уверен в ответе.
— Ни, це наши, — ответил он, — як прийшлы у вестку[22] у сорок четвертом, так и почалы усих мордумати: «Ты помогала фашистам!», «Ты ложилась под них!», «Ты кормил хлибом бандитов!» — Странно, иногда он говорил на чистом русском, иногда, когда вопрос касался его земляков, переходил на белорусский. — Половину вестки увели, только стариков и дитей оставили. Дивчат жалко. Рарные были дивчины, одна к одной. Спивалы колысь — сердце заходилось.
— А куда увезли ваших?
— Сперва казалы — в лагерь. А после на Урал отправили, якись комбинат строить. Ни одна не верталась.
— А ты чего смотрел? Чего не вступился?
— Я на хронте був. Польшу вызволял, а колы домой повертался, то своих никого не знайшов. Собака была — песик такой, добренький, так того с автомата… Кинувся сестрицу мою спасать…
Затем сказал очень тихо, глядя в пол:
— Ненавижу их… С малиновыми околышками. Звери. Тилько тоби кажу, бо ты свойский…
«Свойский», значит, наш, свой, и мне можно доверять. У тех, кто меня избивал на допросах, фуражки тоже имели малиновый околыш. Каждую отдельную категорию солдат армия воспитывает для различных целей и вполне определенно. Разведчиков учат ходить бесшумно, подползать тихо, пехоту учат хорошо стрелять и быстро копать траншеи. Эти, с малиновыми околышками, траншей не копают и в разведку не ходят. За них это делают другие. Их задача — не вступая в схватку с врагом, входить в село или город на хвосте у передовых частей и ликвидировать оставшихся врагов. Их они должны определить сами. Согласно инструкциям, их враг особенно коварен, он принимает личину старика, старушки, девочки… Жалость к человеку в этих частях считается крупным недостатком, от нее избавляются на ранней стадии воспитания — в учебном полку, в училище. Такое воспитание накладывает отпечаток на всю дальнейшую жизнь юноши, на его характер, привычка никого не жалеть въедается в кровь, и плохо придется женщине, полюбившей такого бывшего «защитника Отечества»…
В тюрьме времена года проходят незаметно. Даже первый снежок не всегда удерживается на оконной решетке, чаще тает, едва прикоснувшись к железу…
Поздней осенью сорок девятого мое сидение в одиночке перевалило за одиннадцать месяцев. Еще немного, и мы с гномиком будем отмечать годовщину нашего знакомства, но именно тогда что-то произошло в судьбе следователя. Скорей всего, ему сделало серьезный «втык» высокое начальство. В самом деле, следствие не продвинулось ни на шаг, а бригада помощников даже ослабила энергию. Нет, они, конечно, били меня, но без прежней ярости. Наверное, я им просто надоел!
Первым раскололся Пыхтяй. Как-то раз пьяненький гномик выкрикнул:
— Сознавайся, клоун, не то я тебе яйца оторву!
