Костас Кодзяс - Закопчённое небо
На пороге дома мать, Георгия и маленький Хараламбакис долго еще обнимали и целовали Никоса.
— Вот людишки, которые хотели править нами! Вот эти людишки! — вопил Илиас, и тело его сотрясалось от хохота.
Вечером по настоянию Мариго устроили общий ужин. В лавке у дяди Стелиоса купили вина, и обе женщины долго готовились на кухне к пиршеству. Как только заснул Хараламбакис, они вчетвером сели за стол.
Довольно странно прошел этот вечер. Мариго вспоминала старое счастливое время и говорила без конца, перескакивая с одного на другое. Но стоило ей произнести имя Элени, как глаза ее наполнялись слезами.
— Там, в нижнем ящике комода, я припрятала кое-какие ее бумаги. Приберегла их для тебя, сынок, — сказала она, обращаясь к Никосу.
Илиас, прихлебывая вино, равнодушно заметил:
— Я порвал их.
— Ты порвал их? Почему? — чуть не плача, воскликнула Мариго.
— Там были одни глупости… Какие-то стихи, всякие слова о народе и прочая чепуха, — сказал Илиас брату.
Все замолчали. Никос побледнел и опустил голову, чтобы не встречаться ни с кем взглядом. Слышно было только, как вилка Илиаса стучала по тарелке; остальные перестали есть.
— Ну ничего, — пробормотала Мариго. — Может быть, это были никому не нужные бумаги… Но я нашла их уже потом у нее в ящике и хотела сберечь. Ну, ничего… Ничего…
— Их уже нет, о чем тут говорить, — вмешался Илиас, продолжая жевать. — Теперь, братишка, у кого есть голова на плечах, тот делает деньги. Я тут обмозговал одно дельце. Надеюсь, оно… поможет нам всем поправить дела.
— Мне померещилось, что я слышу покойного Хараламбоса, — прошептала Мариго. — Яблоко от яблони недалеко падает. Остерегайся, сынок. Иной раз человек размечтается о том о сем, а потом, когда спустится с небес на землю, ему и жить тошно. — Обернувшись к Никосу, она спросила его с улыбкой: — Почему ты ничего в рот не берешь? Ешь! Мне сейчас кажется, что к нам возвращается опять наша прежняя спокойная жизнь. После стольких-то бед! Даже от этих стен, чудится мне, исходит сегодня какое-то тепло.
Она робко потянулась к младшему сыну и своей морщинистой рукой сжала его пальцы. Это не ускользнуло от внимания калеки. Он с улыбкой подлил себе вина и осушил стакан.
— Баламутишь ты нас, старуха, всякой ерундой, — заметил он.
Ужин продолжался, но никто уже не мог избавиться от какого-то гнетущего, тяжелого чувства. Георгия за весь вечер не обмолвилась ни словом. Она сидела, наклонившись над своей тарелкой, прислушивалась к тому, что говорили другие, и с нетерпением ждала конца ужина. Мариго же болтала без умолку. То она вспоминала прошлое, то расспрашивала Никоса о всякой всячине, улыбаясь то одному, то другому сыну. Выпив немного, Никос стал рассказывать о своей партизанской жизни. Калека перебил его. Он хотел во что бы то ни стало выложить историю о проклятом муле.
— Дай, Илиас, ему кончить, — попросила Мариго.
— Иди ты… Когда я говорю, не встревай лучше, — закричал он сердито на мать. Все оцепенели от этого внезапного взрыва гнева, а он продолжал: — Подлец этот мотнул головой и поглядел на меня. Да-а, глаза у него — точно у человека. Я наступил ему на морду, а тут как бабахнет!.. Вот без ног и остался…
— Такое уж твое счастье, сынок, — с горечью сказала Мариго.
— Глупости! Еще что-нибудь, старуха, дашь нам поесть?
— Хочешь сыру?
— Подавай сыр, и к черту все эти партизанские небылицы, иначе света белого не взвидишь. А ты, — обратился он к Георгии, — вправь мозги своему муженьку. Я тут обстряпал одно дельце, получу скоро права на вождение автобуса и перепродам их. Но братишка должен помочь мне. Шальные деньги.
— Меня не интересуют твои планы, Илиас, — перебил его Никос.
— Тебя не интересует, как раздобыть деньги? Ты, бедняга, просто рехнулся. Что ты будешь делать? У тебя же ни гроша за душой.
— Думаю пойти опять на завод.
Илиас продолжал настаивать. Он говорил, чьей помощью он заручился, как они с Никосом спустят кому-нибудь раздобытые права, сколько денег предполагает он выручить… Илиас дал волю своим мечтам. Лицо его оживилось. Под конец он прибавил растроганным голосом:
— Мы будем вести дело по-честному, дружно, как подобает братьям… Пусть и старуха наша, бедняжка, порадуется немного…
— Меня это не интересует, я сказал тебе, — оборвал его Никос.
Мариго, к своему ужасу, увидела, что лицо калеки судорожно подергивается. Вот-вот последует обычный взрыв.
— Ну ладно, ладно. Пусть каждый займется своим делом, — пробормотала она. — Вот тебе сыр…
— Он, мать, не набрался еще ума. Этому дураку мало того, что ему сбрили бороду…
— Заткнись! — заорал Никос и так сильно стукнул кулаком по столу, что тарелки, стаканы, вилки и ножи подпрыгнули и зазвенели.
Мариго побледнела, широко раскрытыми глазами смотрела она на обоих сыновей.
— Держи лучше рот на замке! Слышишь?.. Я-то знаю, что ты вытворял в госпитале… Клянусь богом, жаль мне тебя, — тихо добавил Никос.
Илиас рассвирепел.
— Катись к черту и не приставай ко мне, а то пошлю еще подальше. Да кто ты такой, наконец? Вы предали родину, и мало вам этого? Сволочи! Предатели! — бушевал он.
Никос вскочил с места, чуть не опрокинув стол. Он бросился на брата, готовый вцепиться ему в горло.
— Замолчи сейчас же! — закричал он.
— Перестаньте! — раздался вдруг голос Георгии.
Калека схватил со стола нож и, отъехав в своей коляске немного назад, приготовился к обороне. Никос изловчился и сдавил у запястья руку брата, сжимавшую нож; началась ожесточенная драка.
— Разними их! Разними их! Чего ты смотришь? — кричала Георгия, тряся за плечо свекровь.
Мариго не трогалась с места. Ее расширенные от ужаса глаза были прикованы к дерущимся сыновьям. Все произошло так внезапно!.. Наконец Никосу удалось вырвать у брата нож. Но Илиас тут же, приподнявшись, вцепился ему в волосы — в госпитале он наловчился драться, — при этом коляска его перевернулась и сам он рухнул на пол.
— Поднимите его, ради бога! — в ужасе закричала Георгия.
Илиас подавил готовый вырваться у него стон. Он лежал на полу, шевеля культями.
— Предатель!.. А ну, ударь меня, герой! — с вызывающей улыбкой процедил он сквозь зубы.
Никос дрожал от возмущения. После стольких боев и кровопролитий каково ему было слышать слово «предатель»! Когда он вместе с другими партизанами возвращался с гор, то во многих деревнях крестьяне, подстрекаемые вооруженными террористами, встречали их криком: «Предатели!» Некоторые орали как бешеные и даже избили одного партизана, у которого еще не закрылась рана.
— Чего ж ты струхнул? Ну, ударь меня, сволочь! — не унимался Илиас.
Лицо Мариго стало суровым, непреклонным. Она встала.
— Я не желаю больше слушать таких разговоров в своем доме. Ты понял, Илиас?.. Помоги его поднять, — обратилась она к невестке. Когда они сажали Илиаса в коляску, он попытался еще что-то добавить, но мать оборвала его: — Если ты еще раз произнесешь что-нибудь подобное, то тогда лучше убирайся отсюда. Иди, Илиас, куда хочешь, — Она тотчас раскаялась в своих словах и, закрыв лицо руками, пробормотала: — Боже мой, какое проклятие свалилось нам на голову!
Но Никос не мог успокоиться, его душило негодование.
— Народ не побежден! — воскликнул он. — Народ будет бороться, будет бороться всевозможными средствами, какой бы жестокой ни оказалась борьба. А тот, кто не с нами, в конце концов погибнет.
Последнюю фразу он бросил прямо в лицо Илиасу. Он готов был сказать еще многое, но вдруг увидел, что мать робко подходит к калеке и нежно прижимает к своей груди его голову, а тот, как ребенок, принимает ее ласку.
— Никос, замолчи. Неужели тебе его не жаль? — прошептала Мариго и немного погодя при общем молчании обратилась к невестке: — Давай, доченька, соберем грязную посуду.
И обе женщины принялись за дело.
С тех пор Саккасы никогда не садились вместе за стол. Георгия и Никос ели в своей комнате, а Илиаса Мариго кормила на кухне. Братья не разговаривали между собой и при встрече каждый спешил уйти к себе; дверь, соединяющая обе комнаты, оставалась заколоченной. Мариго из-за этой вражды была совершенно убита горем и особенно страдала по воскресеньям, когда оба сына сидели дома. В праздничные дни Илиас обычно молчал, но в будни, когда брат был на заводе, изрыгал по его адресу потоки брани. Но что бы он ни вытворял, Мариго все терпеливо сносила. Она дала себе клятву молчать в таких случаях, а также ни о чем не расспрашивать Никоса, чтобы не навлечь на него беды.
С каждым днем обстановка в стране усложнялась. Люди прежде ждали освобождения от немцев, как детишки — деда Мороза. А теперь все ворчали, что жизнь непрерывно дорожает.
Мариго надеялась, что ей удастся в конце концов женить Илиаса на Анастасии, некрасивой, но покладистой девушке, жившей по соседству. Тогда он, может быть, хоть немного утихомирится. Но как жить дальше, когда кругом бесконечные аресты, ссылки, притеснения? Она вспоминала прежнее счастливое время, когда завязывала волосы Клио двумя большими бантами и на праздники принимала у себя гостей, а Хараламбос, уж этот шутник Хараламбос… Мариго гнала от себя такие воспоминания, не хотела растравлять ими душу. Если бы она не связала себя клятвой, то о многом могла бы расспросить Никоса. Тогда, возможно, она набралась бы мужества. А теперь она вынуждена была молча смотреть и на его страдания. Как-то раз она невольно подумала о своих сыновьях: «Было бы лучше, если бы выжил один из них», — и содрогнулась от ужаса. Нет, хватит мучиться! Женить бы ей Илиаса на Анастасии, чтобы при нем был близкий человек, смотрел бы за ним; и тогда она сможет умереть спокойно. А что будет с Никосом? Всех коммунистов сажают в тюрьму, но он должен жить, должен все выдержать, каким бы трудным ни был его путь.
