Костас Кодзяс - Закопчённое небо
— Боже, что с тобой? — растерянно пролепетала она, обливаясь горючими слезами.
— Да ничего, просто пошутил! — со смехом ответил он.
Прошло несколько месяцев. Когда перед концом оккупации немцы вышвыривали из госпиталей инвалидов, Илиасу в числе немногих удалось остаться. Их вскоре перевели в подвал, в маленькую комнатушку. Илиас прокутил тогда все деньги, которые скопил раньше. Почти каждую ночь в их палате появлялись женщины и вино. Целыми днями они играли в карты и в кости, а если разгорались ссоры, то происходили сцены не менее страшные, чем во время их оргий. Двое слепых вытаскивали ножи; у Илиаса и еще нескольких человек, передвигавшихся в колясках, были припрятаны ломы; коротышка с ампутированными руками хватал в зубы бритву. Когда они сцеплялись, большей частью из-за каких-нибудь пустяков, то наносили друг другу раны, получалась настоящая свалка, клубок тел катался по полу. Потом санитары разнимали их, укладывали в кровати, и начиналась обычная болтовня, ругань, непристойные шутки…
В это время Илиас узнал о гибели Элени. Был ясный весенний день, и почти все обитатели палаты вылезли погреться на солнышке. Мариго села на скамеечку в ногах кровати и заговорила медленно, с болью в голосе. Поглощенная горем, она не обратила внимания, что Илиас до самого ее ухода так и не раскрыл рта.
Когда калека остался один, он закрыл лицо простыней и глубоко задумался. Но постепенно им овладевало тяжелое оцепенение. В конце концов он крепко уснул.
После освобождения Афин от немцев Илиас возвратился домой. Без гроша в кармане, вкусивший сполна горя и подлости, опустившийся нравственно, он чувствовал потребность окунуться в прежнюю жизнь. Он поселился в передней комнате вместе с матерью, заняв пустовавшую кровать Элени, и Мариго стала его рабой.
Его раздражали перемены и новые порядки в доме, отсутствие многих привычных лиц. Никос еще не вернулся из партизанского отряда. В прежней столовой жила Георгия, высокая худая женщина с красивыми глазами, не снимавшая с головы темного платка. Удивительно молчаливая, Георгия не обменялась ни словом со своим деверем.
В первый же день своего возвращения Илиас сказал Мариго:
— Забей эту дверь. — И он указал на дверь, ведущую в соседнюю комнату.
— Зачем, Илиас? — спросила растерянно Марпго.
— Не хочу, чтобы они проходили через нашу комнату. Даже мальчишку их не желаю здесь видеть.
— Нехорошо это, — возразила она.
— Мы с тобой теперь уже отдельная семья.
Илиаса переубедить она не сумела, и пришлось забить дверь к Георгии.
Дом Урании совсем обветшал. Штукатурка со стен осыпалась, и лучи солнца нагревали растрескавшиеся кирпичи. В кухне Мариго грозила обвалиться часть передней стены, выходившей на улицу и поврежденной снарядом. Дом нуждался в ремонте, но откуда было взять деньги? Впрочем, не он один, а многие дома в предместье пострадали от снарядов, когда англичане после ухода немцев обстреливали город; досками и железными листами люди заделали кое-как пробоины в стенах и крышах.
Илиас с самого утра исчезал из дому. Воспользовавшись общей неразберихой, он опять занялся какими-то махинациями.
Мариго с нетерпением ждала приезда Никоса.
Каждый вечер, несмотря на пронизывающий холод, она стояла у ворот и смотрела на улицу — ведь многие соседи уже вернулись из партизанских отрядов, а Мариго ближе всего был младший сын, хотя из-за Илиаса она не решалась признаться в этом даже самой себе. Постепенно под влиянием окружающей обстановки она стала жить теми же настроениями, какими жили сотни матерей в рабочем предместье.
Но трагические события, последовавшие за освобождением от немцев, опять внесли сумятицу в ее мысли. Этому способствовало озлобление Илиаса. Теперь уже никто не мог дать ему должный отпор. Он поносил освободительное движение, издевался над его участниками. Часто он нарочно подъезжал в своей коляске к заколоченной двери в комнату Георгии и начинал кричать и ругаться. Ему хотелось как можно больней оскорбить свою невестку.
Как-то раз он осмелился сказать что-то об Элени, но на исхудавшем лице Мариго отразился ужас.
— Илиас! — гневно закричала она.
— Ну ладно, ладно, старуха, — присмирев, протянул он и, отвернувшись от матери, сплюнул на пол. Но его терзала ревность. Подавленный, оскорбленный реакцией матери, он прибавил ядовито: — Я тут зачумленный, я знаю…
— Ах, Илиас, ты говоришь так, точно не понимаешь моих мук, — прошептала Мариго, обливаясь слезами.
Он посмотрел на нее, глаза его весело сверкнули.
— Дай мне мои полуботинки. Начищу-ка я их до блеска. — Этой шуткой он постоянно изводил и себя и мать. — А ну, неси-ка их сюда, вот посмеемся!
Мариго содрогнулась от ужаса, ей хотелось убежать от него, спрятаться. Но она не решилась. По глазам сына, полным изуверской радости, она поняла, что он стремится во что-бы то ни стало оскорбить и сломить ее, и, если она откажет ему, попытается уйти от этой страшной сцены, Илиас, конечно, станет опять поносить свою погибшую сестру.
— А ну, пошевеливайся, пошевеливайся! — дрожа от нетерпения, орал калека на мать.
Как автомат, Мариго подошла к шкафу, достала оттуда полуботинки. Так как долгое время из них не вынимали колодок, пересохшая кожа оставалась блестящей и гладкой. Мариго взяла также ваксу — её купил несколько дней назад Илиас — и молча положила все на пол возле сына. А сама забилась в угол.
— Никогда, никогда больше не говори ничего дурного о сестре, — прошептала она дрожа и расплакалась.
Схватив полуботинки и вытащив из них колодки, шнурки, Илиас стал с остервенением отрывать от них подметки. Потом, выбившись из сил, он запустил полуботинками в стену.
«Что будет? Боже мой, что будет, когда вернется Никос?» — думала постоянно Мариго, чувствуя, что она уже не в силах переносить взрывы бешенства старшего сына. Часто, стоя на кухне, она рассеянно наблюдала, как капли сбегали по скосу потолка и растекались на оштукатуренной стене. Самое удивительное было то, что здесь, под своим маленьким закопченным небом, она чувствовала себя ближе к Илиасу. Кровопролития, бедствия, убийства, которые довелось ей увидеть и которые не прекращались до сих пор, укрепляли в ней веру в неизбежность человеческой судьбы.
Теперь сердце ее было отдано народной борьбе. Она пыталась представить себе картину счастливой жизни будущего общества.
Но закопченное небо сохраняло для нее свою притягательную силу. Оно было неразрывно связано с прежними, погибшими мечтами, привычной жизнью, сундуком с приданым и традициями, вынесенными из отцовского дома, наконец с богом. И как Мариго ни старалась, она не могла уйти от таинственной власти закопченного неба. Эта двойственность, нисколько не смущавшая ее ум, бессознательно выразилась в материнской любви, которую Мариго отныне суждено было делить между двумя сыновьями.
Она привыкла заботиться об Илиасе: мыть его, одевать, перевязывать ему раны, успокаивать его, прижав к своей груди, когда он мучился от ощущения страшной боли в ампутированных ногах. Она привыкла даже к его издевательствам, ругани, ненависти к народной борьбе. Часто долгие вечера просиживала она у изголовья Илиаса и, чтобы он поскорей уснул, гладила его по голове и почесывала за ухом.
И тяжелые дни медленно уходили один за другим.
24
Никос приехал домой вскоре после того, как разоружили партизан. Когда он появился в воротах, Илиас красил во дворе горшки для цветов — это было одно из многочисленных занятий, за которые он ни с того ни с сего вдруг брался. Он бросил кисть и поспешил в своей коляске навстречу брату. Но его опередили мать и Георгия.
Обе женщины горячо обняли Никоса. Илиас перестал вертеть колеса, руки его уперлись в землю. Мать плакала от радости. Георгия сняла с головы темный платок, и густые волосы рассыпались у нее по плечам. Впервые Илиас заметил, что его невестка совсем еще молодая. Красивая стройная женщина страстно обнимала своего любимого. Мать, Георгия и Никос были настолько поглощены радостью встречи, что не обратили внимания на инвалидную коляску, остановившуюся посреди двора.
— Добро пожаловать, герой! Вправили вам мозги? — закричал вдруг Илиас с перекошенным лицом.
Отстранив женщин, Никос подбежал к нему.
— Рад тебя видеть, Илиас, — приветливо сказал он и пожал брату обе руки.
— Где ж твое походное снаряжение? — насмешливо спросил калека.
— Мы сдали оружие.
— А борода? Ты сам ее сбрил или тебе ее сбрили? — Илиас захохотал.
Никос, ошарашенный таким приемом, молча смотрел на брата. На помощь подоспела Мариго.
— Ах, да ты не видел еще сынишку! — потянув Никоса за рукав, сказала она.
На пороге дома мать, Георгия и маленький Хараламбакис долго еще обнимали и целовали Никоса.
