Артем Драбкин - Я дрался на Т-34
Этими силами, совместно с 6-м мехкорпусом, также понесшим потери, мы защищали десять километров фронта. Пехота жиденькой цепочкой располагалась впереди, а мы метров на двести — двести пятьдесят позади них. Оборона такая, что плюнь — развалится. Но немцы на нас не полезли. То ли выдохлись, то ли еще по какой причине.
Один раз наш комбат повел командиров танков на рекогносцировку. Пришли к пехотинцам. Их ротный командир нас встретил, предоставил нам свой блиндаж. Мы выползли на нейтральную полосу, осмотрелись, распределили сектора обстрела и вернулись в окопы. Пора было возвращаться в расположение танков. Этот лейтенант нас предупредил: «Вы через вон ту опушку не ходите, она простреливается немцами». А наш комбат ему: «Да ладно, ничего, пройдем». Немцы сделали всего-навсего три выстрела — семь человек убито, из них четыре командира взвода и три командира танка. Вот так… Я был контужен. Спас меня мой «парабеллум». Это замечательное оружие, которое по всем параметрам превосходит наш «ТТ». Снаряд разорвался недалеко — где-то метрах в 3 — 4, и осколок, предназначавшийся мне, попал в пистолет, искорежив его. Меня отбросило взрывной волной, изо рта, ушей и носа текла кровь. Как потом мне рассказывали, меня тоже посчитали убитым, но, когда заворачивали в плащ-палатку, чтобы похоронить, я пошевелился. Повезло, а могли бы и закопать. У меня была сильнейшая контузия, но в медсанвзводе меня откачали, и дней через пятнадцать я стал слышать и нормально разговаривать.
Пока стояли на Сандомирском плацдарме, я сжег T-IV. Получилось это так. Я отлично стрелял из орудия. Даже участвовал в соревнованиях на лучшего стрелка, которые Лелюшенко, командующий 4-й танковой армией, проводил во время перерыва между боями. На них я выиграл портсигар с папиросами «Прибой 175», изготовленный из латунной гильзы с надписью: «Отличнику стрельбы из танкового оружия». Так вот, как-то раз мне комбат говорит: «Видишь, вон немецкий танк идет». Я говорю: «Вижу». А немецкий танк полз по своим делам вдоль нашей обороны на расстоянии 1200 — 1300 метров. «Ты отлично стреляешь. Давай махни его». Я сел в танк, приложился к прицелу, навел, выстрелил. Снаряд прошел левее и выше башни танка. Я делаю второй выстрел — опять та же история. Немец уже развернулся и стал лбом — засек, что по нему стреляют, и ищет, где мы находимся. Тогда я вылезаю из танка — чего еще в этом танке, сгореть, что ли?! Я говорю: «Знаете что, там прицел или сбит, или умышленно выведен из строя». Комбат говорит: «Да, плохо дело. Ты пойди из другого танка стрельни». Подошел к другому танку, который стоял за сараем. Я говорю командиру: «Давай, выведи танк, я сейчас немца сожгу». — «А где, — говорит, — танк-то? Я не вижу». — «Ну пойдем, посмотришь». Вышли мы из-за сарая: «Видишь?» — «Ой, давай, — говорит, — я сам». — «Подожди — это моя добыча». Вывел он танк, я сел на место наводчика и первым же снарядом как дал в лоб, так он и загорелся! Прямо под погон башни попал! Выскочило из него только два человека, а двое, должно быть, там и остались. За это меня наградили орденом Красной Звезды и еще дали премию пятьсот рублей. Это была общая практика, когда за подбитый танк награждается именно командир. Ведь экипаж, по существу, обеспечивает его работу. Но вообще, после операции награждаются все уцелевшие.
Поздней осенью 1944 года нас отвели в деревню Зимноводы, располагавшуюся примерно в двадцати километрах от передовой. Нас пополнили, и мы приступили к тренировкам и сколачиванию экипажей. Там был организован полигон со специально оборудованным тренировочным взводом — три танка, в пушки которых были вмонтированы винтовочные стволы. Прицеливание орудийное, а выстрел винтовочный. Мы отрабатывали стрельбу по движущейся цели, по неподвижной цели и даже в движении по движущейся цели на дистанциях 500 — 1000 метров. Но я скажу, что в бою я стрелял только с остановки. Ведь когда едешь, перед тобой только земля-небо, земля-небо мелькают, и попасть с ходу почти невозможно.
Когда в январе 1945 года началась Висло-Одерская операция, мы примерно километров пятьдесят прошли во втором эшелоне. Потом наш батальон вывели в передовой отряд. Вечером 12 января, в сумерках мы подошли к деревне Пешхница, которая находилась на подступах к городу Кельце. Это был крупный населенный пункт с домами, стоявшими в два или три ряда. Командир бригады развернул наш батальон, и мы пошли в атаку. Перед этой операцией я перешел в 3-й батальон, и вот почему. В деревне Зимноводы мы жили у поляков на квартирах и ходили к польским девчатам. Молодые же были. Мне было всего-то двадцать лет. Еще ветер в голове гулял. Ходили к ним мы с Лешкой Кудиновым, командиром моей роты. Мы с ним были в одном танке. Я был командиром первого взвода и командовал четырьмя танками: танком командира роты и своими тремя. Пришли мы как-то раз, а там была цыганка с цыганятами. Она нам говорит: «Давайте я вам погадаю». Мы отказывались, а тут польки встряли: «Да чего вы боитесь, пусть погадает». Мы по-польски говорить не могли, но немного понимали, все же родственный язык. Лешка согласился. Взяла она левую руку, посмотрела, потом поглядела на него и говорит на ломаном русском языке: «Неудобно тебе говорить, но тебя убьют! Вот эта линия — она кончается». — «Ну, ладно, — он ей отвечает и меня толкает: — Давай, ему погадай». Она взяла мою руку. «Ты, — говорит, — жить будешь долго, но будешь мучиться. Будет тяжелое ранение». — «Ну, наверное, руку или ногу оторвет», — подумал я. Настроение сразу испортилось — говорить не хотелось, и танцы были не в радость. Пришли к себе, Лешка говорит: «Николай, давай изменим свою судьбу. Мне, ротному, перейти в другой батальон сложно, а тебе, взводному, запросто. Тем более в 3-м танковом батальоне недокомплект командиров взводов». Я говорю: «Хорошо». И вот в этой операции я участвовал в составе 3-го танкового батальона…
Мы вошли в деревню, и тут немцы стали лупить по нам. Один танк горит, второй танк горит, третий… Били с близкого расстояния. Мой танк подскочил к перекрестку. На фоне горящего на углу дома отчетливо выделялся силуэт «Тигра». Расстояние до него было не более ста двадцати метров. Я наводчику на голову нажал, он сполз на боеукладку, а я сам сел на его место. Посмотрел в прицел — не вижу, куда стрелять. Открыл затвор, навел орудие через ствол. Мой снаряд ударил ему в борт, и танк вспыхнул. Только я сел на свое место, снял перчатку, хотел переключить радиостанцию на внутреннее переговорное устройство, и в этот момент потерял сознание. Как потом я понял, немецкий танк, стоявший метрах в пятидесяти перед нами, засек вспышку моего выстрела и влепил болванку прямо в лоб нашей машины. Очнулся я на боеукладке, на днище — танк горит, дышать нечем. Увидел разбитую голову механика-водителя: болванка прошла через него и между моих ног, но, видимо, задела валенок, и левую ногу вывернуло в коленном суставе. Рядом с оторванной рукой лежит заряжающий. Наводчик тоже убит — в него пошли все осколки, он, по существу, защитил меня своим телом. Я на руках подтянулся к командирскому люку, но вылезти не смог — не сгибалась левая нога, выбитая в колене. Я застрял в люке, через который с гулом рвалось наружу пламя. Ноги и задница в танке уже горят. Глаза застилает кровавая пелена — я получил еще и ожог глаз. Увидел, что идут два человека, и говорю: «Ребята, помогите вылезти». — «Железнов?!» — «Я!» Подбегают ко мне, за руки схватили и вынесли меня, а валенки так и остались в танке. Только отбежали метров на пятнадцать — и танк взорвался. Одежда на мне горит. Кое-как забросали меня снегом.
Да… Когда меня отвозили в медсанвзвод, Аня Сельцева, старший лейтенант, даже заплакала: «Коля, как же ты обгорел?» Ну, вот ты палец обожжешь — больно? А тут 35 процентов поверхности кожи сгорело! Как ты считаешь? Больно? У меня даже на лице кожа висела! Я ей говорю: «Ты мне воды дай попить, я пить хочу». Она мне не воды, а спирту налила и говорит: «Пей!» Я на нее выругался: «Что ж ты мне вместо воды спирт дала?» — «Тебе поможет. Притупит боль». Привезли в армейский госпиталь. Ногу загипсовали. Главное — я ничего не вижу, у меня все лицо распухло и отекло. Веки срослись, их потом разрезали… Не буду рассказывать. А то еще чего доброго заплачу… На днях мне принесли телеграмму ко Дню Победы от Ивана Сергеевича Любивеца, который со своим ординарцем спас мне жизнь. Я заплакал. Нервы не выдержали.
А деревню эту мы так и не взяли, отступив в лес. На следующий день, перед тем как пойти в атаку, Лешка Кудинов вышел из танка и стоял на обочине курил. И вдруг он упал. Болванка, попав в бедро, оторвала ему ногу, и он умер от потери крови. Цыганка оказалась права… но лучше б об этом не знать.
В госпитале я провалялся месяца два. Выписался я, когда армия вела бои за Берлин. Лицо стало розовым, все в рубцах, нога сгибалась плохо. Но мне сказали, что я ее в части разработаю. Действительно, нога разработалась. Осколок попал в мениск, и на первых порах не мешал мне. Я с ним прожил почти пятьдесят лет. А недавно мне поставили протез левого коленного сустава. Мениск износился. Осколок стал мешать ходить. Врачи посмотрели: «Как же ты ходил?» — «Нормально.» — «Как нормально? Осколок внутри сустава, и ты ходил нормально?!» — «Конечно, прихрамывал». Я поэтому и перешел на тыловую работу. Хотел перейти на штабную работу, но не получилось.
