Роман Кожухаров - Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)

Демьяну здесь просто катастрофически не повезло, причем не задалось с самого начала. Попал под горячую руку командиру, и на него, как на громоотвод, вся злость взводного и выплеснулась. По занесенным снегом путям прибыли в место дислокации батальона. Демьян едва доковылял, оставив все силы в борьбе с метельным ветром в лицо и голодухой.

Пока между построением и обещанной раздачей сухого пайка выдалась свободная минутка, Гвоздев решил обратиться к санинструктору по поводу разболевшейся ноги. Тут на него и наскочил взводный, смурной и злой. Ну, и устроил разнос, перед часто-часто моргавшей глазами совсем юной санинструкторшей, да еще на виду у остальных бойцов. Кричал на него звонко и зло, будто прочищая свой и без того сильный голос. Выискивал какие-то обидные, до печенок пронимавшие слова: про трусость и измену, про гадов, которые выискивают причины, чтобы спрятаться за спинами товарищей и только и ждут момента, чтобы переметнуться к фашистской сволочи. И так далее, и тому подобное. Показательное морально-нравственное избиение, чтоб другим не повадно было.

С того момента, если Демьян наталкивался на тяжелый, будто свинцовый взгляд командира взвода, то, прежде чем быстро отвести глаза, успевал заметить неизменно мелькавшее в нем презрение.

В штрафбат старший лейтенант Коптюк прибыл из-под Сталинграда. Говорили, что побывал в самом пекле, чудом остался жив, чуть ли не единственный из роты. Впрочем, среди офицеров постоянного состава, как уже успел невольно заметить Демьян, многие прошли горнило испытаний великой битвы на Волге.

Всех их выделяла какая-то особая, совершенно новая манера держать себя. Младший, теперь уже бывший, лейтенант Гвоздев, не наблюдал ее прежде ни среди преподавателей танкового училища, где он в течение полугода ускоренно постигал азы командования экипажем «тридцатьчетверки», ни у своих командиров в танковом батальоне, во время короткого и так бесславно закончившегося своего участия в боях на Воронежском фронте.

Этих, сталинградских, отличала горделивая, даже высокомерная стать, деятельное, порой даже дерзкое поведение. Это была манера победителей — тех, кто впервые за полтора года вдруг понял, что может дать отпор врагу, казавшемуся прежде несокрушимым. Причем не только понял и осознал, но всеми фибрами души, вместе с запахом гари и копоти, в себя это ощущение вобрал.

Вот, к примеру, капитан, зам. комбата по строевой части, тоже из этой когорты. Принял пополнение переменного состава на продувном полустанке. Ветер был такой, что с ног сбивало, да еще мороз и чуть не по грудь в снегу. А ему хоть бы хны. Мигом построил всех в маршевую колонну, позади состава. Еще с полчаса стояли и мерзли на ветру, прямо на рельсах — ждали, пока вагоны тронутся, а потом — вперед, по шпалам.

Фамилия у капитана какая-то мудреная, украинская. Впрочем, Демьян ее тогда едва расслышал и тут же забыл. Не до того было: выгрузили их из вагонов прямо в поле, а там снега столько, что утонуть можно. Оказалось, что до станции — пункта их прибытия — еще километров двадцать, поэтому всех выгрузившихся — человек триста — тут же собрали в колонны и погнали пешим маршем.

По пути Зарайский глухо матерится, топорща воротник сношенной, вылинявшей шинельки с чужого плеча. Шагая рядом, Зябликов, штрафник в летах, из бывших железнодорожников, высказывает предположение, что вагоны, скорее всего, понадобились для других нужд — чтобы перевезти технику или расчеты артиллеристов либо танкистов, в общем строевую часть.

— А штрафникам что, много чести на поездах ездить? И пешком дотопают? — зло причитает Зарайский.

В ответ на его слова поворачивается один из шагающих впереди. Гвоздев его знает. Еще в смершевском бараке познакомились, вместе с другими ожидая решения своей судьбы армейской комиссией. Это Потапов, дважды орденоносный лейтенант, командир разведвзвода стрелкового батальона. Но все это для Потапыча, как его здесь окрестили, в недавнем прошлом. Как и для всех остальных. Кто знает, может быть, Сарай и прав: когда не ты один такой, шельмованный и покрытый позором, а и остальные, не так сильно это ощущение стыда мучает. Да и потом, правильно тот же Зябликов говорит: не смотри, что у всех все наше, все равно у каждого все свое, что на гражданке, что в строевой, что теперь в штрафбате.

Вот и Потапыч, несмотря, что такой же боец переменного состава, как Гвоздев или как тот же салага и объект всех насмешек второго взвода Ложкин, а все равно и к нему отношение другое. Не зря тот же Коптюк его командиром отделения назначил. И в штрафниках не затерялся.

Поначалу все эти тонкости для Демьяна словно и не существовали. Первые часы, а потом — и дни после случившегося потрясения, после гибели танка, контузии и ранения, Гвоздев словно не мог прийти в себя. Отрешенно принимал и воспринимал все, что происходит с ним и вокруг него.

В отстойнике даже получил от конвоира. «Эй ты?! Живее можешь ноги передвигать?! — с усталостью в голосе торопил сержант. — А ну живее! Глухой, что ли?!.. Я тя научу младшего командира слышать». Приклад с силой двинул его в правую лопатку, а он даже не огрызнулся в ответ. Едва удержавшись на ногах, ускорил шаг, под нагловатый смех конвойного. «А може, и вправду, глухой? Эй ты, не от мира сего!..» Так его и прозвали потом в бараке: не от мира сего, а он не обращал внимания, пребывая в своей контуженой спячке. Действовал, как механизм, с отрешенным послушанием подчиняясь командам конвоиров, а потом — солдат из комендантского взвода.

Внешнее мало интересовало Гвоздева. Все внимание его ошарашенного, потерянного сознания было направлено внутрь, туда, где дымилась и шипела живой, обожженной раной жуть произошедшего с ним, теперь уже бывшим младшим лейтенантом Демой Гвоздевым.

Контузия, кровавый, мучительно жуткий конец Барышева, немцы, плен, бомбежка, рывок к нашим, потом заградотряд, унизительные допросы, вшивый барак «смершевского» распределительного пункта, иначе говоря — отстойника, томительное ожидание приговора, в борьбе с мучительными головными болями, стыдом, бессонницей и смутная, неистребимая надежда на что-то… а потом штрафбат и этот вот марш…

Все случившееся, словно за шкирку, вытряхнуло его душу из собственного тела, отделило их и шваркнуло друг о дружку со всего маху, а потом попыталось втиснуть обратно, одно в другое. Втиснуть втиснуло, да наперекосяк. Вот и ноет, саднит теперь смертной тоской. Беда навалилась на него таким непосильным грузом, что все в нем, и внутри, и снаружи, словно омертвело для происходившего вокруг.

Вот Зарайский, прибившийся к нему еще в «смершевском» отстойнике, — другое дело. Этот самым активным образом реагирует на все происходящее, считает себя без вины страдающим и надеется на скорейшее торжество справедливости.

Аркадий Зарайский, как и Гвоздев, «окруженец». С его слов, он младший лейтенант интендантского взвода стрелкового полка, проявил при выходе из окружения чудеса стойкости и героизма, а без оружия вышел к нашим по той причине, что в самый опасный момент был вынужден вступить с фашистом в рукопашную схватку, а винтовка в этой борьбе оказалась лишней, так как мешала ему душить и стискивать наетую шею ненавистного гада.

Вот так, по причине несправедливости жизни, героическому Сараю, вместо заслуженного ордена или, на худой конец, медали «За отвагу», сорвали с гимнастерки недавно только полученные, новенькие погоны и впаяли месяц штрафбата.

Почти все, за редким исключением, в партии, выгруженной из «телятников» в чистое поле, были окруженцами, жертвами кровавого и поспешного отступления под Белгородом. У всех клеймом на лбу горела цифра 270. И хотя в реальности сдавшихся Зарайский, или Сарайский, как успел его окрестить Потапыч, безмерно рад тому факту, что он — один из многих.

Под стук колес трясущегося на рельсовых стыках, заиндевелого изнутри «телятника», доверительно понижая голос, дыша паром Демьяну в лицо, он рассуждает о том, что несправедливо их, простых солдат, наказывать за просчеты и глупость военачальников. Во всем виноваты штабные чины, а отдуваться приходится им, фронтовым офицерам — армейской «косточке», на которой держится хребет фронта. Болтовня Сарая начинает донимать даже равнодушного ко всему Гвоздева, и он молча закрывает глаза и лицо ладонями.

Вся беда в том, что в самой глубине души он считал, что действительно виноват. Потому и не стал скрывать позорный эпизод выхода из окружения, хотя некоторые из тех, кто находился с ним в отстойнике, всячески его от этого отговаривали и называли его простофилей и дураком.

— Молчали бы про свой плен, несмышленый вы человек… — сокрушенно качая головой, с досадой, вздыхал интеллигентный Зябликов.